6
ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЙ ПОСОЛ
     
      Михаил Илларионович ГоленищевКутузов в Первую русскотурецкую войну был тяжело ранен: пуля, пронзив левый висок, вышла из головы возле правого глаза. Он выжил, и Екатерина Великая отправила его на целый год за границу — для отдыха. Кутузов посетил Германию, Англию, Италию и Голландию, присматривался к быту людей, их искусствам и культуре. Посещал инкогнито и лекции в Иенском университете, где однажды профессор медицины — в его же присутствии — говорил, что русские врачи шарлатаны, вводящие научный мир Европы в заблуждение своими россказнями.
      — При таком ранении, какое получил их генерал Кутузов, человек выжить никак не может, — заключил профессор.
      Михаил Илларионович поднялся со скамьи студента:
      — Простите, а я вот всетаки выжил.
      — Кто вы такой? Назовитесь.
      — Я и есть тот самый генерал Кутузов, который, по вашим словам, выжить никак не может…
      При штурме Очакова (во Второй русскотурецкой войне) Кутузов был ранен вторично, и опять — тяжело. Пуля вошла в щеку и вылетела из его затылка. Все думали, что Кутузов едва ли доживет до следующего дня, но генерал снова выжил, обессмертив себя, как воин, еще задолго до нашествия Наполеона. Даже не искусство врачей меня удивляет иное, совсем иное. Кажется, сама великая матьистория пожелала, чтобы Кутузов остался жив, ибо Высшее Предопределение уготовило ему роль спасителя отечества…
      В конце 1792 года Екатерина вызвала Кутузова из Польши, где он тогда находился, и сказала, что решила отправить его чрезвычайным и полномочным послом в Порту Оттоманскую:
      — Ты, Михаила Ларионович, хорошо управился с татарами крымскими, и гареям указал их сущее место в истории нашей, так, чаю, и Селима сделаешь моим другом. Главное ныне — упрочить союз с султаном, дабы не якшался с французами и Англией, чтобы флоты их не проникали в Черное море, а тако же ты обнадежь славян балканских и греков, что Россия об их страданиях помнит… На моей шее еще и Грузия виснет, да, как сказывают в народе, выше головы не прыгнешь… У меня рук не хватает ото всех отбиваться…
      При дворе возникло недоумение, вельможи по углам шептались, что генералы — не дипломаты, а политику едино лишь храбростью не сделаешь. (По мнению же академика Тарле, Екатерина давно разглядела в Кутузове тонкого дипломата, который как никто другой умел «достигать полного успеха, оставаясь с противником в самых дружелюбных отношениях»). Екатерина наделила посла алмазами, серебром и златом, просила не скупиться:
      — Не букеты же цветов подносить им, нехристям! Ты уж сам сообразишь, кого подкупать, а кого благодарить, душевно…
      Само же посольство Кутузова именовалось «торжественным».
      Кутузову исполнилось 48 лет, а по меркам того времени люди в таком возрасте считались уже «стариками».
      1793 год сложнейший в истории Европы, и открылся он судом над королем Людовиком XVI: большинством в 383 голоса против 310 голосов король был осужден на смертную казнь, вслед за его казнью нож гильотины рассек и тонкую шею королевы МарииАнтуанетты; дети же осужденных оставались неподсудны.
      Летом во Франции утвердилась якобинская диктатура, беспощадная и фанатичная, а в августе 1793 года испанцы и англичане высадились в Тулоне, жители которого восстали против Конвента, и здесь при осаде Тулона — впервые воссияла звезда молодого и безвестного офицера Наполеона Бонапарта;
      А 26 сентября Кутузов въезжал в Константинополь…
      Селим III, радуясь его прибытию, выслал навстречу послу лошадь из своих конюшен, и она, богато украшенная драгоценностями, гордо выступала под седоком. Янычары, выстроенные вдоль улиц, палили из ружей, их оркестры играли не умолкая. В свите посла ехали знатные турки, его встречавшие, квартирмейстеры, курьеры для посылок, русские гвардейцы и даже швейцары, лакеи и официанты, метрдотель и актариусы с переводчиками, офицеры флота и армии, кавалеры посольства, чиновники и секретари, врачи и лекари, камерпажи и просто пажи…
      Всего же в свите Кутузова насчитывалось 650 человек.
      Дабы жители турецкой столицы не усомнились в важности посольства России, турки составили маршрут его «въезда» таким образом, что русским до вечера пришлось колесить по улицам. В одном из проулков из толпы любопытствующих вырвался какойто нищий оборванец в лохмотьях, крича послу порусски:
      — Ваше превосходительство! Христомбогом прошу, не оставьте несчастного помирать в чужестранной убогости, дабы не позорился мундир офицера флота российского.
      — Да ты кто таков? — спросил Кутузов.
      Выяснилось, что сей нищий командовал «Марией Магдалиной» в эскадре Ушакова, этот корабль занесло бурей прямо в жерло Босфора, где турки его и схватили.
      — Эка незадача! — сказал Кутузов. — Турчиныто пленные, кои в наш полон угодили, в деревнях на печках валяются, блины со сметаной жрут, да и переженились на русских бабах, а ты… Ах, ах! Видеть тебя противно. Ну, ладно, садись в карету, чтобы мундира своего не позорить. Много ль насобирал за день?
      — Ныне не соберешь, — прослезился командир «Магдалины». — Чтобы просить милостыню, ныне велено от султана особый патент купить. А что ни сберешь за день, вечером янычары отбирают…
      Врата посольства замкнулись за кортежем вечером — уже при свете факелов. Сам же дом посла располагался в кварталах Пера, из окон кабинета Кутузов наблюдал» как разгораются желтые огни в окнах домов, строенных за водами Золотого Рога: там и дворец ТопКапу, там и торжественное великолепие знаменитой АйяСофии, там Эйтмайдан, где для янычар режут стада баранов, там, наконец, и Сераль с Диваном… Вдруг стало оченьочень печально.
      — Царьград… Константинополь… Стамбул, — вздохнул посол. — Кто бы подумал, что на сем месте гиштория, тетка безжалостная, прикончила царство Византийское, зато возвела величие мусульманской твердыни… Николай Антоныч, скажика ты мне, кто лучше всех живет в этом содоме султанском?
      Драгоман посольства российского Пизани — сам он родом был из Пизы — охотно растолковал генералу:
      — Полагаю, что лучше всех живут здесь… пожарные.
      Подобный ответ обескуражил Кутузова:
      — С огнято и с дыма? Какой же доход с головешек?
      — С того и живут, что, если пожара давно не было, пожарные сами свою столицу подпаливают, чтобы затем в суматохе людской грабить пожитки погорельцев. Вот и прибыль!
      — До чего же хитра экономика, — засмеялся Кутузов… Лакеи снимали с него парадный мундир, а гардеробмейстер терпеливо ждал, дабы уложить его в свои гардеробшкафы.
      — Захороводили меня турки по улицам, — ворчал посол, — не знаю, высплюсь ли? А завтра начнутся дни суматошные…
      Кончились те времена, когда иностранных послов часами морили на улице перед Сералем, чтобы помучился, а султанам докладывали в таких выражениях: «О, великий… там, у твоего Порога Счастья, совсем продрог голодный, раздетый и нищий посол гяуров, трясущийся от страха! Скажи, о великий повелитель, явить его тебе или сразу гнать, как паршивую собаку?» Но перед тем, как представить посла пред грозные очи Османов, янычары заламывали ему руки назад, словно преступнику, так что посол, казалось, был способен катить по коврам носом горошину, — и в таком виде, полусогнутый, дипломат являл убогое зрелище унижения всей дипломатии Запада перед владыками Востока…
      Слава Аллаху, те времена давно кончились!
      1 ноября 1793 года состоялась аудиенция у султана.
      Пизани предупредил Кутузова, что этикет Версаля гораздо проще и не столь утомителен, как в Серале.
      — Запаситесь терпением, чтобы миновать трое ворот: БабиГумаюн — Врата султанские, БабэсСелям — Врата мира и БабиСеадет — Врата блаженства, за которыми и узрите падишаха.
      С пристани Галаты посла на гребном каике перевезли через Золотой Рог, и далее он, несомый в портшезе, был доставлен к Порогу Счастья. Неуютно было возлежать на носилках, когда вокруг галдят толпы янычар, вразброд шагающих под трубные завывания оркестров. Кутузова перед Сералем встретил мрачный чаушбаши — начальник стражей султана.
      Сначала он угощал посла сластями и шербетами, потом подвели лошадей и сказали, что первые ворота Сераля отворены для проезда. Поехали верхом, следом за Кутузовым неумело шатался в седле его секретарь, державший в руке грамоту, подписанную Екатериной. Перед вторыми воротами, ведущими из Сераля в Диван, сам великий визирь Юсуфкоджа снова угощал посла различными лакомствами.
      От вторых ворот шествовали своими ногами, впереди Кутузова важно выступал чаушбаши, громко стучавший о плиты мостовой тростью из серебра. Справа опять стояли оравы янычар, и как раз в этот момент для них выставили еду — тысячи людей, сминая друг друга, с могучим ревом кинулись к столам, алчно и быстро пожирая султанские яства, так что на миг даже страшно стало, будто попали на кормежку диких зверей.
      — Скоро ли, хосподи? — сказал секретарь, неся над собою сверток грамоты императрицы с таким гордым видом, с каким кухарка выносит перед гостями поднос с жареным гусем.
      — Терпи, — тихо ответил ему Кутузов. — Гляди, как жратьто накинулись, будто их целый век не кормили.
      — Они давно ждут пшена из Египта, — подсказал Пизани… («Это трагедия Шекспирова, это поэма Мильтонова или Одиссея Гомерова», — в таких словах извещал Кутузов свою жену обо всем виденном в этот день). Массивная трость из серебра в руках чаушбаши ритмично стучала, высекая искры из камней, словно предупреждая всех встречных, чтобы заранее разбегались…
      В преддверии аудиенции Кутузова завели в «палату выжидания», из которой Юсуфпаша послал просьбу о представлении посла султану. В ожидании ответа Кутузов был снова угощаем, потом «подавали ему умываться, опрыскали и окурили благовониями». Кутузов покорно омыл лицо и руки, его мундир излучал восточные ароматы. Наконец, открылись последние ворота, где — по турецким обычаям — посла должны обряжать в особую шубу. Конечно, Кутузов знал, что рук ему за спину не заломят — не те сейчас времена, но всетаки его угнетала мысль, что и ныне могут продержать на «скамье поварят», сидя на которой дипломаты обязаны высидеть срок своего унижения…
      — Доколе ж мучиться? — страдал секретарь.
      Бедный, он держал руки высоко, словно молил о пощаде…
      Слава Богу! «Скамьи поварят» не было, для Михаила Илларионовича турки приготовили табурет, накрытый парчой. Кутузову объяснили, что для него прежний церемониал отменяется — по личному указанию Селима III — «из особливого к нему уважения, для успокоения его здесь (табурет) поставлен; посол изъявил за сие отличие свою признательность». Казалось бы, ерунда — на чем сидеть, на лавке или на табуретке, однако в нюансах восточного протокола все имело большое политическое значение.
      Наконец, провели посла в аудиенцпалату.
      В ней царил загадочный полумрак, здесь же высился трон, а на троне сидел Селим III, одетый, словно рядовой янычар в простое сукно, но в чалме его с высоким пером африканского страуса блистал огромный солитер. Кутузов от порога отвесил три поклона, при этом султан едва шевельнулся, отчего разом вспыхнули бриллианты в пуговицах и…
      Кому, как не жене, мог писать Кутузов самое сокровенное?
      Так вот, именно жене он сообщил, что Селим III слушал его приветственную речь с большим вниманием, тут же переводимую для него толмачомфанариотом, и в какойто неуловимый момент он даже чутьчуть наклонился к послу России «с таким видом будто, кажется, он хотел мне сказать: „МНЕ ОЧЕНЬ ЕТО ПРИЯТНО, Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ ПОЛЮБИЛ; МНЕ ОЧЕНЬ ЖАЛЬ, ЧТО НЕ МОГУ С ТОБОЙ ГОВОРИТЬ“ (как говорят меж собой все нормальные люди, которые имеют великое счастье не быть рожденными султанами)».
      Что поразило Кутузова в этом молчании Селима?
      То, что он отвечал ему глазами, и в его глазах можно было прочесть очень многое, Кутузов — как это ни странно! — прочел в глазах султана даже поклон ему…
      Поклон, который султан отвесил опятьтаки глазами.
      Между ними возникла невысказанная симпатия.
      «Вот в каком виде представился мне султан, — заканчивал Кутузов свое письмо для домашних. — Прощайте…»
      Возвращаясь обратно в Пера, посол долго молчал, чемто удивленный, но удивленный не радостно, а тягостно, потом — на переправе через Золотой Рог — спросил советника Хвостова:
      — Ляксандра Семеныч, а правду ль сказывают люди знающие, что Селим мужик зело сердитый и даже зловредный?
      — Зверь! — отвечал Хвостов, долго не думая.
      — А правду ль о нем говорят, будто, восходя на престол, он дал клятву, что не улыбнется ни разу, покедова не узрит свою империю Оттоманов в порядке и довольстве?
      — Правда. Только кто ж его рассмешит, супостатину? Когда же узрит он своих турчин в порядке благочестия и сытости? Нет, ваше превосходительство, того не предвидится…
      Верно, что Селим III постоянно пребывал в мрачном расположении духа, а причин для веселья не предвиделось. Но посольству российскому султан был рад, искренно желая выразить ему свое уважение. Ради этого он указал отлить для Кутузова золотой сервиз, а для его свиты приготовить тарелки, ложки и вилки, украшенные изумрудами, алмазами, рубинами и яхонтами.
      — Если же чего не будет хватать, — повелел Селим, — нужное для убранства стола взять у греков в Фанаре…
      Известие о том, что какойто Бонапарт изгнал англичан из Тулона, Кутузов узнал от курьеров за шесть дней до прибытия в Константинополь. Шут с ним, с этим Бонапартом, но взятие им Тулона придало лишние амбиции местным якобинцам. Однажды к послу посмел заявиться сам Декорш — не от имени Франции, а от говорильни Конвента, чего Михаила Илларионович не стерпел.
      — Передайте этому мизераблю, — наказал он Хвостову, — что я всегда приму посла Франции, только не случайного человека, присланного с торжища палачей и разбойников…
      Кутузову предстояло бороться с этим наглецом Декоршем, который выдумывая всякие басни, вводил в заблуждение Диван султана. Декорш хвастал, что сто тысяч поляков уже идут на помощь Франции, что французы еще два года будут сражаться за свои «принципы», после чего Европа, устав от кровопролития, признает республику. Декорш врал туркам, что Пруссия уже разбита, а сам прусский король ранен французами.
      Все эти выдумки Кутузову приходилось опровергать.
      Константинополь частенько жил в нужде, довольствуясь подвозом с дальних окраин Оттоманской империи, управляемых пашами, но эти окраины постоянно бунтовали, делаясь неподвластными султану, ибо каждый паша желал бы стать маленьким султаном в своем пашалыке. Михайла Илларионович невольно сравнивал:
      — Нука у нас! — смеялся он. — Возможно ли такое, чтобы губернатор Рязани объявил себя царем рязанским и не выслал бы крупы матушкеКатерине? Только б этого «царя» мы и видели…
      Глубокой осенью вернулся в столицу КучукГуссейн из Египта, где он загружал свои корабли пшеном, и Хвостов, поверенный в посольских делах, подсказал Кутузову:
      — Сего султанского фаворита следует учитывать, яко весомую гирю на весах турецкой политики.
      — Умен? — кратко вопросил Михаила Илларионович.
      — Умна жена его, султанша Эсмэ, что доводится Селиму сестрою, и тут, не забывайте, грузинская кровь примешана, так что, они на Тифлис тоже оглядываются…
      Кутузов не отказался от званого обеда у КучукГуссейна, о котором отписывал жене в таких выражениях: «Великолепен и мот, три миллиона (пиастров) должен… Слуг у него до тысячи и все в парче; ковры малиновые, бархатные, золотом шитые; софы с жемчугом; на слугах его множество бриллиантов…»
      За обедом разговорились. Капуданпаша не скрывал от посла, что Турция обретет покой только в дружбе с Россией и, напротив, новая война с нею завершит оскудение Оттоманской державы.
      — Мы, — отвечал Кутузов, — приехали сюда не угрожать вашей милости, а лишь доказывать пользу от добрососедских отношений. Когда двое дерутся, всегда сыщешь третьего, который в сторонке радуется. Подозреваю, как бы расплясались в Якобинских клубах Парижа, если бы мы вновь подрались…
      Кутузов докладывал для сведения императрицы: «Был я потчиван необычайно приветливым образом капитанпашою и я его поступками и учтивостями довольно нахвалиться не могу». А жене сообщал нечто такое, о чем императрице и знать было не надобно: «Дипломатическая карьера сколь ни плутовата, — писал Кутузов, — но, ейбогу, не так уж мудрена, как наука военная, ежели ее делать, как надобно».
      Екатерина не ошиблась в своем выборе, заранее уверенная в том, что Кутузов на берегах Босфора окажется полезнее любого дипломата. Кутузов очень скоро разобрался в расстановке гирь на шатких весах политической базара в Серале, и за словами КучукГуссейна он угадывал мнение его жены Эсмэ, а мнение султанши было подкреплено авторитетом самого султана.
      В добрую минуту посол спросил капуданпашу:
      — Чего же, скажите, желала бы от вас нынешняя Франция? — Кучук в своем ответе был предельно искренен:
      — Не знаю, верить ли пустомеле Декоршу, но Диван получил от него угрожающую ноту, по которой Франция требует принять эскадру адмирала Трюге для… для усиления турецкого флота. Россию пусть это не тревожит, ибо султан, да продлит Аллах его дни, совсем не хочет, чтобы Трюге шлялся в Черном море.
      — Благодарю, — отвечал Кутузов. — Пользуясь вашей доверенностью, прошу отменить смертную казнь тем грекам, кои служили на эскадре Орлова Чесменского и на флотилиях славного патриота Ламбро Каччиони. Думаю, сложись ваша судьба иначе, и вы бы, как грузин, тоже пожелали служить в русской армии… Поймите же патриотизм эллинов! Оставьте на плечах их головы!
      — Казнить не станем, — обещал капуданпаша…
      Но дружба с ним привела Кутузова за стол матери султана, и валиде МихриШах посол задобрил роскошными подарками, а заодно щедро одарил обитательниц султанского гарема, которым (по местным обычаям) мать Селима III сама и заведовала. Бывшая рабыня из грузинок, валиде не забывала о родине, и, улучив минуту, она спросила посла России:
      — Когда же в Тифлисе люди могут спать спокойно, не видя ужасных снов? Где же ваши войска… пусть придут!
      Решающим был визит Кутузова во дворец ПашиКапусси, где проживал великий визирь ЮсуфКоджа; кажется, Михайла Илларионович сумел понравиться хитрейшему старцу, который хлопнул в ладоши, и лакеи, под звук тромбонов и грохот литавр — накрыли русского посла шубой из соболей, обшитой золотою парчой. Юсуф снова хлопнул в ладоши — и старшие чины посольства облачились в собольи шубы, но крытые не парчой, а сукном. Еще раз хлопнул старикашка — и десять кавалеров посольства обрели шубы из горностая. Ну, а другие сто чиновников получили от него лишь кафтаны…
      — Я давно так не смеялся, как сегодня, — сказал визирь, провожая русского посла. — Думаю, что вы тот самый человек, который способен развеселить нашего великого султана…
      Именно в эти дни Хвостов доложил Кутузову, что в Валахии и Молдавии недавно сменили господарей, склонных дружить с Россией, на их посты Диван выдвинул сикофантов, живущих с оглядкою на Париж, вредя России где только можно.
      — Видна ли в этом рука Декорша? — спросил посол.
      — В черной ночи не видать руки в черной перчатке, — намекнул Хвостов. — На сей раз господарями вертит ктото иной, связанный с Робеспьером, чтобы разладить наш мир с турками.
      — Нельзя ли точнее узнать, кто гадит России из Бухареста, где испокон веков полно продажных бояр? — вспылил Кутузов.
      — Узнать можно, — усмехнулся Хвостов. — Но парижский Конвент справок о своих тайных агентах не выдает…
      Помог случай! Кутузова пригласили на праздник «джирид» , когда турки верхом на лошадях изощрялись в метании дротиков. Высматривая капуданпашу, Кутузов в свите его разглядел янычара, всего в шрамах. При этом янычар исподтишка озирал русского посла, и вскоре они стали улыбаться один другому.
      — Кто этот янычар в свите Кучука? — спросил Кутузов.
      — Впервые вижу, — шепотком ответил Пизани…
      Обоюдное внимание двух людей, столь разных по воспитанию и положению, легко объяснимо — и тот и другой были страшно изранены в голову, но судьба пощадила обоих: выжили!
      Жестоко изуродованные войной, они, конечно, встретились — и на этот раз не ради улыбок. Ахметага сам явился в русское посольство, заявив, что желает «расплатиться» с Россией.
      — За что? За эти вот шрамы? — усмехнулся Кутузов.
      — За добро, — отвечал янычар. — Я ваших пленных обирал до нитки, я отрубал им головы, как баранам. А ваш Потемкинпаша не только излечил меня, но и наградил мою храбрость оружием. Потому и готов добром платить за добро ваше.
      — Я, мой друг, — осторожно намекнул Кутузов, — совсем не желаю, чтобы ты подводил своего благородного господина. Но мне известно, что КучукГуссейн не слишкомто жалует якобинцев, лезущих со своей ложкой в чужую похлебку. Потому меня волнуют лишь французские козни в придунайских пашалыках…
      Доверенный капуданпаши, Ахметага вскоре же сообщил Кутузову имена тех парижских агентов, что возбуждали валахов и молдаван против России, он предупреждал посла о засылке шпионов в Херсон и Николаев, где строились корабли для молодого Черноморского флота.
      — А кто вредит нам в Бухаресте? — спросил Кутузов.
      — Константин Филипеско — тамошний боярин…
      Имя этого Филипеско придется запомнить, ибо он еще встретится нам. В его красавицудочь имел несчастье влюбиться один известный наш генерал. Но это произойдет гораздо позже… А сейчас султан Селим III прислал Кутузову великолепный подарок: преподнес большой таз… снега!
      — Снег! — обрадовался Кутузов. — Ах, как приятно видеть снег в этом пекле и сразу поминается родина в сугробах…
      Николай Пизани подсказал, что этот снег необычный:
      — Турки доставляют его в Константинополь с горных высот легендарного Парнаса, как драгоценное средство для охлаждения шербетов, а гаремные жены Сераля лепят из него снежки.
      — Опять штучки гиштории, — помрачнел Михайла Илларионович. — Куда подевались парнасские боги и сам Аполлон в сонме прекрасных муз? Не стало богов, а снег с Парнаса прошу отослать на кухню… Пусть охладят для нас бутылку шампанского.
     
7
ПРОТИВОБОРСТВО
     
      «Слова республика, свобода, равенство, братство были написаны на всех стенах домов Парижа, но того, что соответствовало этим понятиям, нигде найти было нельзя… Все было насильственно, и, следовательно, ничто не могло быть прочно», — таково было впечатление Талейрана от Франции того времени. Странно, что, выписав эту фразу из его мемуаров, я в своих черновиках обнаружил запись, схожую с высказыванием Талейрана: «Режим, созданный насилием и существующий лишь ради насилия; такой режим не может быть долговечный…» Между тем, за руинами павшего Тулона, где молодой Бонапарт уничтожил тысячи людей, ни в чем неповинных, а сам город отдал на разграбление, таилось многое.
      Якобинская диктатура, уничтожив дипломатов старой французской школы, не дала миру своих дипломатов, но дипломатия у якобинцев все же была — наглая, развязная, враждебная ко всем, со всеми несогласная, бравирующая силой, крикливая и… пустая, как барабан.
      Эта дипломатия не церемонилась с другими народами, полагая, что война — самый убедительный довод в политике. Париж хотел бы воевать со всей Европой сразу, низвергая престолы, после чего — по разумению якобинцев — возникнет всемирная «Республика Человеческого Рода», объединенная главным девизом утопии: «Свобода, равенство, братство». Якобинская «школа» дипломатии уповала на массовый шпионаж и на то, что с помощью провокаторов, засылаемых в другие страны, можно возбуждать общественное мнение к выгоде якобинских принципов…
      Кутузов догадывался, что Дунайские рубежи уже становятся опасны для его Отечества, ибо там начали свою агитацию тайные агенты парижских клубов, — и он еще раз возблагодарил судьбу, что она свела его с янычаром Ахметагой, который подсказывал ему адреса этих агентов… «Взятие Тулона и успехи французов на Рейне, — докладывал посол в Петербург императрице, — произвели важную над Портою перемену». Одновременно он отправил другое письмо, в котором выразил тонкое понимание того, как Запад влияет на дела Востока: «Кажется, — депешировал Кутузов, — Порта избрала себе за градусник хорошие или плохие события, происходящие у якобинцев…»
      Он рассуждал перед своим поверенным Хвостовым:
      — Османы уже сколько веков взирали на Францию, яко на своего лучшего советника, и при этом не возникало поводов для взаимных конфликтов, ибо империя Османов и королевская Франция никогда не имели общих границ, кои порождают подобные конфликты. Я вот почасту не сплю и думаю: как изменится их сердечный альянс, ежели изменятся границы между Востоком и Западом, и что скажут в Серале, если вдруг — в недобрый час! — турки окажутся соседями якобинцев?..
      Слова Кутузова оказались пророческими.
      В это время Декорш делал все возможное, чтобы возбуждать турок против России, утверждая, что условия Ясского мира оскорбительны для всего мусульманства. «Через софизмы Декоршевы, — докладывал Кутузов в столицу, — духовенство турецкое уверено, что истребление (якобинцами) закона христианского во Франции сближает якобинцев с мусульманами…» Вывод о духовном братстве мусульманского мира с якобинской идеологией выглядел анекдотично, но в нем заключалось немалое зерно истины.
      Ахметага пришел в мрачном настроении, известив Кутузова, что пропаганда Декорша имеет успех:
      — В кофейнях теперь толкуют, что якобинцы стали для турок братьями, ибо они отвергли заповеди Христа, а храмы свои разрушили, что мусульманам очень приятно. А наши министры, ослепленные их победами в Тулоне и на Рейне, не мешают Декоршу…
      От болтовни Декорш вскоре перешел к делу, предложив союз якобинской Франции и султанской Турции — опятьтаки против России! Наконец, местные якобинцы, французы и улемы, стали толпами шляться перед русским посольством. Они выкрикивали угрозы по адресу посла Екатерины, глумились над Россией, иногда швыряли камни в стражей, однажды разрядили свои пистолеты в окна посольства… Этого снести было нельзя!
      Протест Кутузова противу беснующихся якобинцев возымел силу стараниями великого визиря, и вскоре Селим III повелел всех якобинцевфранцузов выслать из турецких пределов.
      Быть послом великой державы, особенно в стране, которая побеждена этой державой, — задача архисложная: с одной стороны, следует быть твердым, чтобы отстаивать условия мира, с другой стороны, следует быть и мягким, дабы излишне не ущемлять самолюбие страны, и без того униженной. Михайла Илларионович знал, что быть в Турции любимым — совсем не надобно, но быть авторитетным — он обязан! Потомуто его искренне порадовало мнение султана, которое он высказал визирю Юсуфу, а тот передал Кутузову: «Странно видеть этого русского посла, столь свирепого в баталиях с нами, который способен покорять нас своей любезностью…»
      Сейчас пираты беспокоили Михайлу Илларионовича.
      — Николай Антоныч, — указал он Пизани, — нукось, зачти седьмую статью трактата Ясского мира, что там сказано о корсарах берберийского берега?
      Пизани внятно зачитал 7ю статью договора, по которому Турция обязалась, чтобы ее паши Алжира или Туниса русских судов в Средиземном море не трогали и не грабили.
      — А коли корабль какой и захватят, — заключил Пизани, — так все убытки России должна уплатить казна султана турецкого.
      — Вот тото! — сказал Кутузов. — Даже негоцианты Венеции, уповая на эту седьмую статью, стали плавать под флагом великороссийским, а пираты не унялись, в Архипелаге греческом бесчинствуя, так не пора ли Селиму своей мошной потрясти?..
      С этим он навестил дворец Эйюб, где застал «маленького» капуданпашу пребывающим в неге. КучукГуссейн был, пожалуй, добрым союзником Кутузова в отрицании якобинства, через него, мужа султанши Эсмэ, посол мог влиять на самого Селима III. Выслушав о пиратских разбоях, капуданпаша сказал, что грабеж в Средиземноморье — беда общая:
      — Бербейские паши и беи грабят не только вас, но суда греческие, голландские и прочие. Что тут можно сделать, если, в час грабежа зачатые, между грабежами рожденные, они без грабежа и жизни не видят, убеждать корсаров не грабить — это все равно, что им сказать — не дышите.
      Кутузов был готов к уклончивому ответу:
      — Ранее французы от корсаров тамошних страдали, горестно на весь мир завывая, а ныне французы, став якобинскими, сами пиратами заделались… Вот в чем беда! — сказал посол. — Теперь и якобинцы грабят русские корабли с товарами. По сей веской причине, коли вы, турки, сами с пашами Туниса и Алжира справиться не способны, государство Российское вправе от вас требовать, чтобы вы пропустили через Босфор наши боевые фрегаты для охраны русской торговли в Архипелаге.
      КучукГуссейн сказал, что министры сего не дозволят:
      — Если в древности цари византийские Босфор цепями перегораживали, чтобы никто не залезал в Черное море, так и султаны турецкие всегда берегли Босфор, чтобы из Черного моря тоже никто не плавал мимо твердынь мусульманских. Знаю, что скажут наши министры: пустить русских в воды турецкие — это все равно, что пустить их в гаремы наши.
      Кутузов обозлился, но отвечал спокойно:
      — Мы, русские, в вашем «гареме» уже не раз побывали, и если вы не пускали нас в Архипелаг, через проливы свои, так мы туда через Гибралтар все равно заглядывали. Надеюсь, вы нашего Орлова Чесменского не забыли, а его эскадра не только в Ливане и не только в Египте, но даже в Тунисе побывала…
      Новые заботы одолевали посла российского.
      — Ляксандра Семеныч, — спросил он Хвостова, расстроенный, — откель взялся фальшивый слух, будто Турция внове крови алкает, готовая к нападению на Русьматушку?
      Поверенный растолковал: Дунайские княжества, возбуждаемые агентами якобинских клубов Парижа, бурлят слухами, будто бы Суворов грозится пройти маршем до самого Босфора, почему, якобы, султан и решил упредить нападение своим ударом.
      — Чушь какая! — фыркнул Кутузов. — Бухарест сплетни разводит, язык тянет: ради чего я тут сижу и беды новой не вижу?..
      Екатерину он успокоил, что в ближайшие годы войны ожидать не следует: финансы Турции расстроены, в налогах даже цыган обобрали до нитки, крепости разваливаются, флот гниет на приколах, а новые корабли еще на верфях, паши живут всяк по себе, султану не подчиняясь, мятежи в Аравии и Румелии, Каир бурлит возмущением… Где им тут воевать с нами?
      — Паче того, — диктовал он в конце письма, — как турки на войну могут решиться, ежели близ Дуная стоит наше войско, предводимое Суворовым — тем славным мужем, который уже не раз наносил жесточайшие раны честолюбию мусульманскому… Точка! Курьер выспался? Тогда готовь новую почту…
      Миссия Кутузова близилась к завершению.
      Уже повеяло весной 1794 года, когда он неожиданно получил большое удовольствие. Как раз в эти дни Париж прислал в Константинополь своего агента Энена, чтобы помогал Декоршу баламутить турок принципами свободы, братства и равенства. Декорш почувствовал, что ему, бывшему маркизу СентКруа, не слишком в Париже доверяют, и потому два посла стали выяснять насущный вопрос, — кто из них подлинный «друг народа», а кто является скрытым «врагом народа». Не выяснив этой истины, дипломаты просто передрались, после чего в кофейнях Стамбула немало потешались над ними турки — как эти два «гражданина», еще ничего не сделав, не могли поделить власть. Но этим скандалом якобинская дипломатия дезавуировала сама себя и своих послов, а посему следовало ожидать, что вскоре Париж отзовет их домой, чтобы скандалами не позорились.
      — Туда им и дорога! — в сердцах произнес Кутузов. — Этим головам давно пора скатиться в мешок гильотины…
      Вскоре он получил странную информацию, будто Конвент, удаляя Энена и Декорша, прочил в послы Бонапарта — того самого…
      — Поглядим, каков сей молодец, — говорил Кутузов.
      Но близился срок его отъезда, и Бонапарта он не дождался.
      Екатерина очень высоко оценила заслуги Кутузова, пожаловав ему две тысячи крестьян в Волынской губернии, а в Петербурге его ждало новое назначение — быть директором Сухопутного кадетского корпуса. Из генералов он стал дипломатом, а теперь из дипломатов его делали воспитателем юношества. В ту пору жизни, жестоко израненный, но преисполненный сил, Михайла Илларионович еще не прозревал будущего безвестного Бонапарта, что штурмовал Тулон, и предначертаний своей великой судьбы в истории любезного его сердцу Отечества он не предвидел.
      Чрезвычайным послом в Константинополе — после отбытия Кутузова — стал Виктор Павлович Кочубей, которому исполнилось лишь 24 года, а начинал он службу капралом гвардии. Впрочем, молодые люди того времени — не в пример современным балбесам — обладали немалым интеллектом, и, как указывают историки, Кочубей на своем посту дипломата «успел приобресть доверие султана Селима III, доставив этим немалые выгоды нашей торговле в Греции и смежных с нею восточных странах».
      К слову сказать, и Бонапарту, когда он штурмовал стены Тулона, тоже было 24 года. XVIII век тем и хорош, что люди рано вступали в жизнь, они быстро становились самостоятельны, а ответственности за содеянное никогда не страшились.
      Невольно вспоминаются бессмертные слова Грибоедова:
      «Вы, нынешние, нутка!..»

11
МЯТЕЖНИКИ, МЕШКИ И ГОЛОВЫ
     
      В истории Оттоманской империи бывали свои «емельки Пугачевы» — с той лишь разницей, что наши родные Емельяны, поднимая народный бунт, не надеялись стать губернаторами или придворными шталмейстерами. Зато вот турецкие бунтари, как следует пошумев, прекращали стрельбу, если от султана поступало обещание сделать их двух — или трехбунчужным пашой.
      Селим III был еще ребенком, когда отец поучал его:
      — Сначала я посылаю мятежнику красивый шнурок, чтоб он догадался повеситься. Если шнурок отвергнут, я шлю ему грозный фирман (указ) о том, что мятежник объявлен «фирманлы» — заслуживающим казни. Если и это не помогает, тогда надо послать бунчук — и преступник, мой враг, делается пашой, сразу начиная собирать для меня дань с жителей пашалыка…
      В полдень у ворот дворца ТопКапу спешились усталые всадники, сбросили с седел мешки (каждый «мешок» — 500 пиастров), и сказали стражам дворца, что привезли налоги, собранные в болгарском Рушуке местным пашой Терсенеклиоглу.
      — Воды… побольше воды, — просили они.
      Сброшенные наземь мешки дымились, ибо в долгом пути монеты сделались раскаленными от постоянного трения. Гонцы выплеснули на них воду из ведер, и мешки погадючьи шипели, медленно остывая. Но один мешок поливать не стали.
      — Это от разградского аяна Мустафы Байрактара, который шлет к Порогу Счастья султана головы местных разбойников.
      Бостанджибаши (начальник дворцового караула) велел мешки с пиастрами сразу тащить в казну — для учета.
      — А головы кирджали вытряхнуть во дворе Сераля, чтобы гуляющие усладились картиною справедливости нашего султана, да продлит Аллах его безмятежные дни…
      Если угнетенные народы Турции стремились к самостоятельности, то и турецкие паши, посланные управлять ими, желали бы выйти из подчинения султана. Налоги с жителей они собирали исправно, даже цыганы — уж на что проворный народ! — и те не могли убежать от поборов. Но «мешки» с пиастрами не всегда разгружались в султанской казне!
      Иные из пашей относились к метрополии даже враждебно, и Селим III, чтобы выбить из них налоги, посылал войска для их устрашения. Мало того, в необъятных турецких владениях никогда не затихала междоусобная война. Один паша воевал с соседним, чтобы ограбить жителей его пашалыка, война в таких случаях шла жестокая, с пушечным боем, со взятием пленных и с казнями, — все это было столь же дико и нелепо, как если бы в России губернатор Рязани напал на Тамбов, желая его разграбить, а московский генералгубернатор пленил бы губернатора тульского…
      Думая о пустой казне, Селим вспоминал поговорку нищих:
      — Чашка моя давно пуста, но я целую ее в уста…
      Турция была разделена на провинции, в которых хозяйничали или те, кого поставил султан, или те, кто сам себя назначил, а султану приходилось мириться с самозванцами. Напомню читателю: если паша управлял пашалыком, который можно сравнить с областью или губернией, то аяны, пашам подчиненные, властвовали в аянлыках, которые можно сравнить с русскими уездами.
      Жестокая централизация власти, дабы все нити управления государством сходились во дворце ТопКапу на Босфоре, — вот к чему стремился Селим III, изпод «Ворот Блаженства» наблюдавший, как могучая империя Османов расползается, словно дурная квашня, и в этой империи немало таких вилайетов, где его имя жители даже не поминают…
      — Что слышно из Албании? — спросил он у визиря.
      — АлипашаТепелен совсем взбесился, и в албанской Янине, сидя на груде черепов, принимал офицеров генерала Бонапарта, угощая их кофе. Али напал на Химару и вырезал там всех жителей, а тех, что укрылись в костеле, он взорвал вместе с храмом.
      Разговор шел о человеке, наводнившем Албанию ужасами, но зато оставшемся памятным Европе по той причине, что его воспели Байрон и Дюма. Янинский владыка Алипаша, родом из албанской деревни Тепелена, смолоду грабил путников на дорогах. Теперь же присвоил земли в Албании, Эпире и Фессалии, у него была армия, приученная им не жрать по три дня, и много пушек, стрелявших отрубленными головами пленных. Но самое удивительное, что генерал Бонапарт, уже ставший мужем Жозефины Богарнэ, просил у янинского деспота отдать ему в жены свою дочку, а паша соглашался отдать всех.
      — Бонапарт, — посмеялся Селим, — так настойчиво залезает в мусульманские пределы, что, наверное, не откажется, если мой великий шейхульислам сделает ему обрезание в мечети…
      В султане говорило сильное раздражение — этот корсиканец, выгнавший из Тулона испанцев с англичанами, теперь, кажется, вознамерился потеснить на Балканах его, самого султана. Или паша из Тепелены просто издевается над ним, над султаном! Селим уже не раз слал в Янину своих палачей с фирманом, разрешающим отрубить Алипаше голову. Но Алипаша каждый раз успевал отрубить головы гостям на минуту раньше, нежели они успевали ему представиться… Селим III сказал:
      — Бонапарт, залезая на Балканы, решил кататься на муравье, держа при этом на руках такого злобного крокодила, каков наш Али из Янины. Но узлы нашего ковра перепутались: аяны воюют со своими пашами, а паши не подчиняются мне, султану…
      Опасения подтверждались: французские агенты Бонапарта были замечены уже на Дунае — в крепости Видина, за фортами которой засел янычар Пазваноглу, там он собрал войско, чеканил свою монету, грабил местных жителей, от его исступленных набегов страдали Сербия и Валахия. Но даже не это смущало султана:
      — Пазваноглу, — сказал он Кочубею, заведомо уверенный, что его слова украсят первую же реляцию для Петербурга, — сделал из Видана оплот для всех, кто недоволен моими реформами, и теперь, связанный союзом с Бонапартом, он угрожает мне походом на мою столицу… Сколько у меня развелось петухов, и у каждого — своя мусорная куча!
      Кочубей ответил, что слухами о военной мощи Пазваноглу не следует утруждать величавое спокойствие души султана.
      На это Селим отвечал послу со знанием дела:
      — Но в Видин сбегаются не только разбойникикирджали, к Пазваноглу бегут и мои янычары, ненавидящие меня за создание в Левенде батальонов «низамиджедид»… Вы очень нравитесь моей сестре султанше Эсмэ, — неожиданно заключил Селим.
      Кочубей учтиво благодарил, торопливо заведя речь о кирджали. Русский посол — по его словам — не мог понять, каковы социальные причины, заставляющие турка из Анатолии или болгарина из Румелии объединяться в единую шайку, в которой все становились равны, независимо от религии и национальности. Кирджали, жившие исключительно грабежами, золотом расшивали свои куртки, ели они на золоте, возили за собой толпы женщин (гевенди), которые седлали для мужчин коней, а после боя играли им на гитарах…
      — Не следует удивляться, — сказал Селим. — Ясский мир, да будут его условия благоприятны Аллаху, оставил без дела множество людей, которым я попросту не способен выплатить жалованье за все те ужасные годы, проведенные ими на войне… Если вам, франкам, плохо живется на родине, вы уезжаете в Америку, а мои турки, если им плохо, убегают в шайки разбойников…
      Кочубей не мог не почувствовать, что Селим III искренен, что он, действительно, озабочен желанием сделать жизнь страны спокойнее и благополучнее, но… как? Что может сделать султан, если даже в его же гареме главный евнух (кызларагаси — «начальник девушек») связан с Алипашой Тепеленом, который шлет ему сразу тысячу мешков с пиастрами…
      На пристани в Галате, выбравшись из шаткого каика, Кочубей нечаянно встретил французского посла Рюффена. Хотел было молча откланяться «коллеге», но всетаки задержался.
      — Милейший Рюффен, — сказал Кочубей, — жестокосердная политика разделяет нас, но я взываю к вашим не политическим, а человеческим чувствам… Стало известно, что едва генерал Жантильи высадился на Ионических островах, как сразу же посадил в тюрьму Корфу российского консула Загурского.
      — Простите, об этом я не осведомлен.
      — Но вы, — не отпускал его Кочубей, — наверное, достаточно осведомлены в том, что ваш же бравый генерал Жантильи, исполняя приказ парижской Директории, запретил грекам, населяющим острова Архипелага, даже переписываться с русскими… под страхом смертной казни, и несколько норфиотов уже расстреляны!
      Поль Рюффен поспешно спрыгнул в каик, крикнув:
      — Извините. Спешу. Меня ждут Сладкие Воды…
      Алипаша из Янины, Пазваноглу из Видина…
      Эти мятежники бунтовали против Селима, желая лишь для себя славы и обогащения, а Селим все еще надеялся на «шнурок» и «бунчук», чтобы усмирить их, но зато султан испытал настоящую тревогу, когда в Стамбул прискакал гонец из Багдада:
      — Славный Буюкпаша Сулейман взывает о помощи…
      Родина волшебной сказки о «Тысяче и одной ночи», Багдад был главным городом турецкой Мессопотамии (будущая страна Ирак). Настоящий восточный Вавилон — арабы, турки, сирийцы, курды, евреи, персы, армяне и даже индусы. Багдад всегда казался пустым, словно вымер. С утра до вечера, спасаясь от невыносимой жары, жители укрывались в подвалах, а к ночи вылезали на крыши, спасаясь от духоты. Багдадом управлял Буюкпаша Сулейман, бывший раб — из грузин. Реисэфенди принял от него гонца, и тот кричал, что Багдад дрожит в страхе:
      — С Неджда, из песчаных пустынь Аравии, пришли на берега святого Евфрата кочевники, от которых пышет огнем неверия и кощунства, эти проклятые бедуины дерутся, как львы, а их жены, даже не скрывая лиц под чадрою, рычат, словно голодные тигрицы, озабоченные одним — осквернить святыни Багдада, обобрать драгоценности с могилы святого шейха Гилари, и даже евреи в ужасе, ибо в Багдаде могила их знаменитого пророка Иезекииля… Что делать нам, бедным и слабым?
      …Кутузов еще раньше предупреждал Петербург, что в знойном пекле Аравийских пустынь скопилась гроза, молнии которой скоро просверкают и над Босфором, и над Нилом. Михаил Илларионович докладывал, что даже в Каире стали бояться, как бы из оазисов Аравии не явился новый халиф мусульманского мира, который заставит дрожать нынешнего халифа — Селима III.
      Кутузову казалось, что государственный кризис Турции совпал с кризисом мусульманской религии, а бедуинов Аравии он, ничтоже сумняшеся, даже называл «якобинцами Востока».
      Селим III пребывал в печали. От аравийского шейха Ваххаба возникло агрессивное учение «ваххабизма», а ваххабитов, которые уже ломятся в двери Багдада, не задушить дарственным шнурком, их никогда не задобрить великолепием бунчуков.
      — Если этих безумцев, — сказал султан, — сразу не разгромить на берегах Евфрата, то эти сумасшедшие могут осквернить даже Мекку и Медину… Пусть гонец скачет обратно в Багдад и заверит Буюкпашу, что отныне моя армия к его услугам…
      Но турецкая армия Селима III была разбита ваххабитами и постыдно бежала. Кочевники пустынь сражались, как шайтаны, а их жены с бесстыдно открытыми лицами приветствовали вид крови на мужьях дикими воплями. Так начиналось вызревание того государства, тень от которого еще не легла на карты Востока, но которое теперь мы все знаем под именем «Саудовской Аравии».
      Ваххабиты еще не раз потревожат наше воображение…
      Виктор Павлович Кочубей, собираясь навестить Сладкие Воды, поправил кружевную пену жабо на груди, красуясь перед зеркалом. Николай Пизани услужливо протянул послу его шляпу.
      — Конечно, — продолжал Кочубей, берясь за трость, — чего же иного можно ожидать от арабов, если каждый бедуин имеет при себе сразу два кошелька. В одном — просто деньги, а в другом — деньги, побывавшие в руках османлисов. Турок арабы считают «нечистыми», ибо с игом Османов арабы в полной мере вкусили не только тиранию, но узнали взятки, жестокости и обманы…
      Кяатхане (Сладкие Воды Европы) — известное место гуляний — находилось в самой глубине Золотого Рога, здесь всегда царило оживление публики, важно гуляли арнаутыарбанцы с ятаганами за шелковыми кушаками, шлялись одетые поевропейски местные фанариоты, играли духовые оркестры, кондитеры громко нахваливали свои сладости, бегали продавцы холодной воды, подкрашенной розовым сиропом, крохотные ослики влекли по дорогам евнухов — красовались гаремные жены, кокетничавшие одними глазами, сами будучи закутаны с ног до головы в просторные белые балахоны, чтобы скрадывались очертания их фигур, — все это вдруг напомнило Кочубею столь непохожие гулянья петербуржцев на Островах невской столицы… Пизани, местный старожил и большой знаток сокровенных тайн турецкой столицы, вдруг зашептал:
      — Уходите отсюда поскорее, прошу вас.
      — В чем причина внезапного испуга? — удивился Кочубей.
      — Разве вы сами не видите, что издали за вами уже давно следит эта страшная женщина… султанша Эсмэ. Уходите!
      — Не понимаю, почему я должен ее бояться?
      — Все расскажу в карете по дороге в посольство… — Что рассказал Пизани, об этом нетрудно догадаться.
      В одной из французских книг, вчитываясь в описание Сладких Вод, я нашел фразу: «Султанша приезжала на это гульбище, и каждое приближение ее к мужчинам уподоблялось появлению хищного ястреба в стае мелких птиц». Пизани поведал, что однажды советник прусского посольства, молодой человек, уже приглашенный Эсмэ на свидание, в ту же ночь сел на корабль и отплыл на родину.
      — Он поступил очень правильно, — рассказывал Пизани, — ибо редко какой мужчина возвращается живым из объятий султанши. Ей все дозволено! Если же мужчина не согласится на свидание, Эсмэ жестоко преследует его, и не успокоится до тех пор, пока его труп не вынесет волнами в Дарданеллы или к берегам Тавриды.
      По дороге в посольство Кочубей долго молчал, вздыхая печально, потом непонятно к чему вспомнил русскую пословицу: «Ну, что ж! В каждой избушке свои игрушки».
      — Кончится все анекдотом, — вдруг произнес Пизани.
      — Так расскажите, — оживился посол, оглядывая в окнах кареты длинное строение турецкого арсенала. — Я не откажусь от минутного веселья, ибо на сердце у меня скребут кошки.
      — Анекдот же таков, — мрачно сообщил Пизани. — Когданибудь лев сожрет мужа этой красавицы — капуданпашу КучукГуссейна, а Эсмэ станет самой богатой вдовой Турции, и тогда…
      Коляску русского посла сильно встряхнуло на дорожном ухабе — от арсеналов Терсане лошади завернули в кварталы Пера.
      В посольстве Кочубей разоблачался, чтобы побыть в халате. Он был еще молод, и потому ему хотелось продолжить разговор о женщинах, об их тусклой жизни в этой стране.
      — Странная жизнь! — рассуждал он между делом. — Дикая и мало понятная. Тысячи молодых женщин умирают от тоски взаперти гаремов, выглядывая на улицу через узкие щели оконных жалюзи, иногда и умирают старухами, оставаясь девственны, а эта горбоносая Эсмэ вполне свободно охотится за мужчинами…
      — Это еще не все, — досказал Пизани. — После первой бурной ночи она топит мужчин в Босфоре или утром их подвергают известной всем операции, чтобы Эсмэ осталась их последней женщиной в этом мире…
      Эсмэ, презирая слишком крохотного мужа, любившего только льва (и спавшего с ним в обнимку), часто охотилась за молодыми и красивыми иностранцами. Но она еще не ведала, что всемогущий Аллах уже начертал ее судьбу на своих огненных скрижалях и ей, султанше, первой женщине в Оттоманской империи, еще предстоит ползать в ногах у того грубого и беспощадного янычара из болгарского Разграда, который совсем недавно прислал в подарок ее братусултану целый мешок отрубленных им голов.
      Будем считать, что фрагменты этой главы впоследствии сольются воедино с главной темой моего повествования.
     
12
«ГРУША ЕЩЕ НЕ СОЗРЕЛА»
     
      Император Павел I, вступив на престол, разослал русским послам в Европе особый циркуляр — для исполнения. В нем он высказал осуждение прежней материнской политики, доставшейся ему в наследство, его циркуляр был по сути дела ярким выражением нового курса политики русского кабинета.
      Вчитайтесь сами: «Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 года, есть потому единственная в мире держава, которая находилась сорок лет в несчастном положении, истощая свое народонаселение. Человеколюбивое сердце Императора Павла не могло отказать любезным Его подданным в пренужном и желаемом ими отдохновении». При этом Павел I заверял союзников, что, прекращая всякие войны, он не перестанет «противиться французской Республике, угрожающей всей Европе совершенным истреблением закона, прав, имущества и благонравия».
      Павел I отменил рекрутский набор, отозвал из морей свои эскадры. Однако, нейтралитет России соблюдался недолго.
      — Меня, — стал поговаривать император, — беспокоит даже не сама республика, а некий Бонапарт, который в необузданной ретивости начинает действовать и рассуждать перед Европой от имени Директории, сиречь от имени всех французов…
      Коалиция стран Европы распадалась, усталая от долгих и бесполезных войн против Франции, французы, торжествуя, всюду утверждали свои победы, передвигая границы государств, словно это были обветшалые деревенские заборы. Пожалуй, одна только Англия оставалась возмущена упрямством Франции, и в парламенте Питт недоумевал, почему эти паршивые республиканцы не желают жить и думать по тем рецептам, которые прописывает им мудрейший и респектабельный Лондон.
      Кстати, Франция, доказав свою жизнестойкость и силу своих армий, начинала приобретать признание в мире, и потому упрямой Англии грозило политическое одиночество, а никакие оздоровительные «рецепты» благоразумия Питта не помогали… Тут я вынужден провозгласить старую банальную истину: «владычица морей» всегда по праву гордилась своим флотом!
      Это мы все знаем, зато мы не знаем, в каких условиях жили матросы британского флота. Корабли англичан — это тюрьмы, только, в отличие от тюрем, они иногда еще и тонули. Матросы из арестантов говорили, что в тюрьмах жить легче и не качает. Дезертирство было повальное! По этой причине матросов с кораблей не выпускали «на травку». Овощей и фруктов они не видели годами, мясо считалось лакомством, и жестокая цинга валила с ног самых крепких. Пополняли экипажи кораблей через полицию, которая хватала всех подряд, кто оказался под рукой, — нищих, воришек, уголовников, бездомных… Теперь, читатель, понятно, почему весной 1797 года флот английской метрополии поднял восстание!
      Как раз в это время у берегов Англии задержалась русская эскадра адмирала Михаила Кондратьевича Макарова, плывущая до родного Кронштадта. Случилось то, о чем в истории британского флота предпочитают умалчивать: лорд Гренвиль со слезами на глазах готов был валяться в ногах у русского посла Воронцова:
      — Спасите! — взывал первый лорд казначейства. — У нас остались лишь два корабля, которые непричастны к бунту… два! Флота не стало, нас все в Европе покинули, так не оставьте нас хотя бы вы, русские…
      Восстание охватило все гавани Англии, которой как раз в это время угрожало нападение кораблей Франции и Голландии, вход в устье Темзы оставался открытым, Лондон засыпал в тревоге…
      — Спасите! — взывал лорд Гренвиль.
      Воронцов указал адмиралу Макарову, чтобы его эскадра сторожила проход в Темзу, вскоре всех зачинщиков бунта на кораблях перевешали на реях — и Англия была спасена.
      Английский король Георг III пылко благодарил императора Павла I «за спасение Англии в момент величайшей для нее опасности», но о том, что русский флот оградил «владычицу морей» от возможного нападения, об этом англичане вспоминать не любили.
      Но этот эпизод стал поводом для англорусского сближения.
      Павел I к тому времени уже «возложил» на себя весомые знаки гроссмейстера Мальтийского ордена, в его столице появились даже географические календари, в которых ЛаВалетта была обозначена русским городом. По этой причине, невольно проникаясь проблемами Средиземного моря, император чересчур обостренно воспринял оккупацию французами бывших венецианских владений, и он был вне себя от гнева, когда узнал, что на острове Занте французы арестовали российского консула Загурского.
      — Хотя моя покойная матушка и утверждала, что «с идеями пушками не борятся», я противоположного мнения, — сказал император Павел. — Иногда одно хорошее ядро, залетевшее в рот какомунибудь оратору, решает вопрос быстро и просто, нежели бы мы на каждую идею стали выдумывать свои идеи.
      Павел I еще не мог знать, что Мальта, которой он так гордился и которую он осмелился называть «русским городом», эта Мальта уже обречена: генерал Бонапарт включил этот остров в орбиту своих стремительных завоеваний.
      Так часто бывает в жизни, и не только в России: пока нужен был человек, его имя у всех на устах, его славословят и внимают ему с открытым ртом, готовые мазать его медом, но коли надобность в человеке отпала, он делается ненужным и тогда бывшего «героя дня» мажут не медом, а дегтем.
      Нечто подобное случилось и с Бонапартом. Во время итальянского похода, пока он брал город за городом, ублажая Директорию богатыми подношениями, его сравнивали с Александром Великим, в его профиле угадывали черты Цезаря, а потом — после мира в КампоФормио, где он так удачно раскокал драгоценный сервиз, — Бонапарт сделался лишним, даже мешающим. Обаяние прошлых викторий померкло, а Директория, зная о непомерных амбициях генерала, даже побаивалась Бонапарта, желая от него избавиться.
      Во время Медичи и Борджиа таких вопросов, куда деть этого человека, не возникало: в честь героя устроили бы хороший пир, лучшая красавица поднесла бы ему кубок вина, а на следующий день можно было поплакать: «Ах, кто нам вернет его? Ему бы еще жить и жить ради громких триумфов…» Бонапарт чувствовал, что его время уходит, Франция тоже к нему не расположена, а в Париже еще не забыли, как он расправился с народом картечью. Директория поручила ему готовить армию для покорения Англии, но, кажется, директоры и сами понимали, что подобная операция несбыточна, а неудача с десантом на берега Англии сразу погубит былую славу генерала.
      Бонапарт считал, что Англию выгоднее бить не в Англии, а на задворках Европы, чтобы Питт в Лондоне скорчился от ужаса, если станут угрожать его колониям в Индии. Между тем, отношения Бонапарта с Директорией обострялись, и надо было чтото решать. Чтобы снова привлечь к себе ускользающее внимание общества, Бонапарт прибег к крайности — он свысока, приняв позу оскорбленного человека, стал угрожать Директории отставкой.
      — Так в чем дело и к чему нам спорить? — отвечали ему в Директории, сразу протягивая перо и бумагу. — Садитесь и пишите просьбу об отставке, и мы охотно с вами расстанемся…
      Бонапарт понял, что переиграл, и он, взбешенный, удалился прочь, говоря себе в ярости:
      — Моя груша еще не созрела…
      Друзья (и даже Баррас) советовали Бонапарту вообще удалиться из Франции, где все бархатные кресла уже заняты, и ему приходится жаться по углам, лишь поглядывая на собрание «великих». Было ясно, что Директория желает от него избавиться, пусть этот корсиканец провалится хоть куда, лишь бы он больше не путался у нас под ногами, и чем далее от Парижа он окажется, тем спокойнее будет для них, вершителей судеб Парижа. Все стало ясно.
      Итак, самое главное уже решено…
      …Константинополь пробуждался, а воды Босфора порозовели в лучах восходящего солнца. Виктор Павлович Кочубей рывком сбросил с себя одеяло, рука дернулась, отыскивая пистолет.
      — Кто здесь? — выкрикнул он, заслышав шорох.
      — Не пугайтесь, — послышался голос Пизани. — Это всего лишь я, ваш покорный слуга. Извините великодушно за то, что потревожил ваш утренний сон. Имею важное известие.
      — Я слушаю вас, Николай Антонович.
      Пизани выгнул плечи, развел руками.
      — Не знаю, что и думать, — сказал он. — Сераль и Диван в тревоге, ибо во французском Тулоне идут какието странные и торопливые сборы в дальнее плавание. Появилось много солдат, отбирают опытных матросов. Пока нам можно лишь недоумевать ради чего все это и в какую сторону намерена следовать эскадра Франции?
      — Не уверен, что в Англию, — отвечал Кочубей, — скорее, они двинутся на Восток, ибо наследство Венеции уже поделили, а Турция и Порта в таком отчаянном положении, что уже не способна отстоять своих обширных владений… В любом случае, — решил посол, — о тулонской эскадре надобно сразу известить Петербург…
      Впрочем, в русской столице были уже достаточно извещены о загадочных сборах в Тулоне, знали о них и в других странах, всюду недоумевали — куда проложит курс французская эскадра? Неаполитанский посол при русском дворе славный дюк СерраКаприолла был искренне убежден, что Бонапарт замышляет чтото дурное против его королевства.
      — Конечно, — доказывал он, — у нас на Сицилии полно всякой сволочи, и Бонапарт надеется найти с нею общий язык, чтобы совместными усилиями выживать нас из Неаполя…
      Лоренцо Литта, нунций папы Римского при русском дворе, связанный с иоаннитами Мальты, доказывал совсем иное:
      — Ах, зачем французам возиться с вашими разбойниками, если у них и своих хватает? Ясно, что Бонапарт желает захватить Мальту, этот древнейший оплот христианства, давно противостоящий людскому неверию, отчего рыцари Мальтийского ордена и вызывают бешеную ненависть всех якобинцев…
      Павел I, как гроссмейстер Мальтийского ордена, был обеспокоен подобным мнением нунция. Но большинство политиков считало, что эскадра в Тулоне готовится для желанного нападения на Англию, и английский посол лорд Уитворт утешал императора:
      — Мы предусмотрительны. Наша эскадра адмирала Нельсона стережет тулонскую у Кадикса, дабы не пропустить ее через Гибралтар. Правда, на этой эскадре тоже возникли волнения матросов, но вы не волнуйтесь: наши адмиралы умеют вешать бунтовщиков даже по воскресеньям, если забыли повесить в субботу…
      Уитворт притворялся, будто в Англии даже кошка не шевельнулась. На самом же деле английские помещикисквайры, проживавшие на побережье, поспешно покидали свои имения, отъезжая с пожитками и семьями в глубину королевства. Если бы наблюдатели и шпионы оказались более проницательны, они бы заметили, что Англии ничего не угрожает, ибо Бонапарт в Тулоне сажал на свои корабли археологов, математиков, художников и геологов, — спрашивается, на кой черт они все сдались, если бы Франция затевала десант на берега Англии?
      Совершенно иначе (и гдето даже близко к истине) думал император Павел, говоривший Растопчину, близким, что экспедиция Бонапарта угрожает самой России, французы вознамерились проникнуть в Черное море, чтобы захватить Крым:
      — В этом случае, — убежденно говорил Павел, — Турция, благодарная французам за то, что они вернули им свою таврическую латифундию, несомненно сочтет своим долгом начать новую войну против нас на Дунае… вот о чем мечтают в Париже!
      Сделав такой вывод, император предписал адмиралу Ушакову начать крейсирование севастопольской эскадры — вплоть до Одессы, и при встрече с французской эскадрой сразу вступить в сражение и беспощадно уничтожить все корабли бонапартовского сборища. Одновременно с этим две русские эскадры (Архангельская и Балтийская) начали крейсерство возле северных берегов Франции…
      Был уже май 1798 года, когда в Константинополь прибыл новый русский посол, которому Кочубей и сдал посольские дела.
      — Вы, — сказал ему Кочубей, — прибыли как раз в такое время, когда огонь в нашем очаге пылает, а все наши кастрюли кипят единым разом, и вам, повару, предстоит волноваться…
      Новый посол — Василий Степанович Тамара — воспитанник украинского философа Григория Сковороды, был хорошим знатоком Востока и всех потаенных пружин, которые двигали сокрытую от непосвященных политику восточных сатрапий. Тамара был уже в солидных летах, Виктор Кочубей казался ему «мальчишкой».
      — Не забывайте подбрасывать дров, — смеялся Кочубей.
      — Горячее не всегда есть самое вкусное, — отвечал Тамара, — иногда и остудить надобно, чтобы желудок не испортить…
      Черноморский флот распускал паруса.
      В конце этой главы — под видом пикантного десерта — я сразу разоблачу давнишние планы Бонапарта, которые с большой охотой поддерживал хитроумный Талейран, который еще многомного лет будет толкать Наполеона к новым завоеваниям, и в самом конце их содружества толкнет его так, что тот свалится…
      Когда был Бонапарт республиканцем и когда он перестал им притворяться — об этом, мне кажется, гадать не стоит. Уверен, что, раздирая Италию и грабя Венецию, он уже тогда меньше всего думал об освобождении народов от ига монархий, занятый вопросами чисто экономической выгоды, более беспокоясь о стратегической ценности покоренных земель — на будущее.
      Между Бонапартом и Талейраном шла оживленная переписка.
      «Ионические острова, — утверждал Бонапарт, — представляют для нас гораздо большую ценность, нежели вся Италия. Я полагаю, что, если бы нам пришлось выбирать, то лучше было бы отдать императору (то есть Австрии) всю Италию, но сохранить эти острова».
      Талейран соглашался с Бонапартом, отвечая ему: «Для нас нет задачи важнее, как встать твердой ногою в Албании, в Греции, в Македонии и т. д.»
      Знай об этом турецкий султан Селим III, он бы крепко задумался над этим очень многозначительным «и т. д.»
      Наконец, для нас важно признание Бонапарта, сделанное еще в августе 1797 года в канун подготовки Тулонской эскадры.
      «Для того, чтобы разгромить Англию, — писал он, — прежде необходимо овладеть Египтом», а попутно, идя на Египет, стоит заглянуть и на Мальту, чтобы удивить тамошних рыцарей…
      …До конца XVIII столетия оставалось жить всего два года.
     
13
ДЛЯ КОГО ПЛЯШУТ ДЕРВИШИ
     
      Янычары давали концерт в деревне Скутари!..
      Старый «ашчи» (повар) в шапке из войлока вдруг ударил колотушкой в большой барабандауль, а его помощник, потерявший глаз при штурме Очакова, свирепо встряхивал бубен. Молодые ученики, искренно радуясь скорому обеду, стегали ивовыми прутьями в малые барабанчики, словно наказывая когото, в руках янычар ладно и громогласно звучали медные тарелки. При этом суровый «ашчи» иногда встряхивал мохнатый бунчук, унизанный нежнопоющими колокольчиками… Над музыкантами высились терпентиновые кипарисы, их тягучая смола, стекая вдоль дерев желтыми струями, дурила головы острым и чувственным благовонием. А из плюшевой зелени ажурных киосков взирали на янычар гуляющие «одалыки», жеманно укрывая свои лица прозрачными косынками яшмаков…
      — Велик Аллах! — возвестил «ашчи» и концерт закончился. — Мир вам всем, правоверные, а мы спешим на Эйтмайдан, ибо как раз пришло время делить на всех султанское мясо.
      Ах, это блаженное Скутари, воспетое поэтами!
      Именно здесь, в Скутари, размещалась община, грозная община «вертящихся дервишей», которых иногда называли «воющими». Это был монашеский орден, вроде замкнутой касты избранных, которые в кружении танца видели какойто особый мистический смысл. Иногда этих дервишей называли просто «бекташами» — по имени основателя ордена ХаджиБекташа, жившего еще в XIV столетии3. Орден появился в городе Конья, еще задолго до падения Византии, а когда Константинополь стал столицей Османов, они перебрались на берега Босфора — в Скутари…
      В непонятном для нас экстазе, часами раскручиваясь, как заводные волчки, бекташи чемто напоминали русских хлыстов, доводивших себя пляскою до полного изнурения, до приступов массовой истерии. Колоколами раздувались на бекташах белые широкие юбки — джалуны; высокие колпаки на головах означали могильные надгробия мусульман, а коричневые пелерины служили для них как бы символами кладбищенских гробниц. Кто бы ни смотрел на них, пляшущих и воющих, у всех безумно кружились головы, и только бекташи оставались невозмутимы, никогда не падали, ни разу не потеряв равновесия в своих бесподобных вращениях вокруг незримой оси. В танцах они описывали странные круги, и непосвященным они казались бессмысленны, но бекташи знали, что их танец повторяет движение планет и звезд по космическим законам — вокруг нашего солнца…
      И даже не в Скутари, а еще в древней Конье дервиши основали янычарское войско, после чего навсегда остались традиционными патронами этого войска, самого страшного в мире. Они освятили громадные котлы янычар, придав этой посуде свое мистическое обожествление. Бекташи отрывали свои рукава, возлагая их на головы первых янычар, и это подобие чалмы стало для янычар традиционным ритуалом…
      Бекташи причащали янычар вином, хлебом и сыром.
      Но главное всетаки — котел, в котором бурлила пища.
      Янычарские оркестры оглушали весь мир.
      Пляшущие дервиши выкрикивали строчки из Корана…
      Я бы, наверное, и не писал об янычарах, если бы все наши читатели знали о них, а знать, мне думается, всетаки надо об этих странных и страшных людях, которые — по словам Карла Маркса превратились в «моровую язву государства» (турецкого).
      Созданные на страх врагам, янычары сразу сделались вроде преторианской гвардии султанов, они являлись главным ядром их регулярных армий. Поначалу янычарский корпус формировался целиком из… христиан. Это были дети русских, украинцев, греков, болгар или поляков, похищенные у родителей во время набегов или просто купленные на базарах. Их, детей, от колыбели обращали в исламскую веру, сразу воспитывая в них мусульманский фанатизм, обучали владеть оружием, выносить любую боль, им платили высокое жалованье.
      Но зато янычарам нельзя было жениться, им запрещалось унижать себя торговлей. Это был орден — военномонашеский, подобные ордена можно найти и в истории западных государств (вспомним хотя бы крестоносцев или меченосцев, мальтийских рыцарей, а знаменитая опричнина Ивана Грозного во многом копировала организацию янычарского корпуса). Никаких родственных связей янычары не имели, чтобы полнее отдаваться лишь военному служению.
      В те давние времена, когда Восток вторгался в пределы Запада, янычары были незаменимы, как отличные воины, и даже христианские писатели отзывались о них с восхищением. Вот что было сказано в анонимном трактате XVI века: «Идущий на войну турок оставляет свои пороки дома, а христианин берет их с собой. В лагере янычар нет никаких наслаждений, только оружие и провиант, в христианском же войске — чревоугодие и сладострастие, в нем больше непотребных женщин, нежели воинов. Мадьяр разбойничает, испанец ворует, немец пьянствует (с утра уже пьян), итальянец предается сладострастию, француз поет или бахвалится, англичанин обжирается, шотландец дрыхнет, поляк хвастает, чех буйствует», — где им всем сравниться с янычарами?..
      Но времена менялись, менялись нравы, изменились и сами янычары. Гдето в середине XVII века янычарам разрешили заводить семьи, после чего корпус стали пополнять уже не христианами, а детьми самих янычар. Образовалась некая военная каста (вроде московских стрельцов), которая становилась элитой турецкого общества. Но, разрешив янычарам жениться, султаны позволили им добывать жалованье своими силами.
      Учиться воевать и служить стало некогда! Янычары редко навещали свои казармы, на учения их было не дозваться. Они полюбили нежиться в лавках, продавая табак или сладости, содержали кофейни, владели банями и публичными домами (таковые были в Стамбуле), жили поборами с лодочников или кондитеров, навязывая себя в «охранники» богачам, которых принуждали платить им налог, — иначе говоря, занимались современным рэкетирством. Иногда янычары показывали на улицах ученых обезьян, куривших трубку, или же сами танцевали на канате, жонглируя. Скоро из отборных войск янычары превратились в плохо управляемую вольницу, вечно недовольную, готовую опрокинуть свои котлы — в знак того, что похлебка невкусная, а султан плохо их кормит…
      Из опоры султанов они превратились в угрозу султанам!
      Янычары, посидев в банях или кофейнях, устроив своих сыновей и внуков, полюбили халаты и домашние шлепанцы, ожирели и обрюхатели. Такие они уже не были страшны врагам Турции, дисциплинированным, хорошо владевшим новейшим оружием, знающим секрет маневра, — янычары, ходившие толпой, орущие после употребления гашиша, они стали ужасны для своих «ага» (начальников) и — особенно для султанов!
      История Оттоманской Порты пестрит янычарскими бунтами, когда они свергали не только визирей, но душили и травили султанов, проделывая такие престольные рокировки и династии Османов, что Европа диву давалась… Хочешь жить — плати! И каждый султан, восходя на престол, первым делом слал подарки янычарам — это был тронный «джюлюс бакшиш», то есть платил им дань, чтобы ублажить их. Вся турецкая армия сидела на бобах и траве, но янычарский корпус исправно получал жалованье. Бывали случаи задержки с выплатой, когда казна пустовала, но тогда султан срочно отправлял на Монетный двор свои золотые сервизы, чтобы начеканили пиастров побольше, или, если сервиза ему было жалко, он заживо отдавал янычарам великого визиря, головой которого потом приходили любоваться в садах Сераля…
      Минувшая война с русскими показала, что янычары к войне не способны. Турецкий генерал ЧелебиЭфенди писал Селиму III: «Хотя у нас было больше 200 000 человек, но всего лишь 8 000 русских солдат, преодолев Дунай, нанесли нашей армии решительное поражение». Янычары, подверженные паникерству, первыми удирали с фронта, и это была, действительно, толпа, в которой «если бы отец задумал отыскать своего родного сына, он его в толпе янычар никогда не нашел бы…»
      Зато янычары были большими хвастунами. Убежав с фронта в столицу, они ходили по улице, обвешанные трофеями, один с важным видом нес перед собой зеркало, другой тащил на плечах кресло, а третий таскал за собой корову.
      Вот обо всем этом султан Селим III и говорил шурину:
      — Мой «низамиджедид» растет в казармах Левенда, а на Эйтмайдане еще орут эти бездельники под вывеской «Здесь султан кормит янычар…» Когда им отрубают кусок баранины, они щупают его — где кости, сколько жил, а где же мясо? Янычары разучились даже стрелять.
      — Да, — соглашался КучукГуссейн, — я сам видел, как один еничери затолкал в ружье пулю, сверху засыпал в дуло порох и потом удивлялся, почему ружье не выстрелило… Наконец, их офицеры просят жалованье на сто тысяч голов, а в казармах едва насчитаешь триста человек, да и то половина из них — это водоносы, цирюльники, конюхи или офицерские лакеи. Янычары хороши только для бунтов и грабежей!
      — Моему терпению приходит конец, — решительно заявил Селим. — С янычарским корпусом пора кончать…
      Он уже не раз собирался упразднить янычар, но тронуть их боялся, ибо знал, чем это может кончиться для него. Кутузов тоже знал истинное положение дел на Босфоре, и посол даже жалел Селима III, которого старое наследство «пляшущих дервишей» вязало по рукам и по ногам, делая из султана беспомощную куклу. Кутузов еще раньше предупреждал Екатерину Великую: «По поводу вводимых здесь в войсках новых учреждений начинают все благоразумные в успехе сомневаться. Принялись было сначала за оные весьма ревностно, но горячесть сия ныне умаляется… однако ж не малый ропот в старом корпусе янычар, из которых еще ни один в новые войски не записался, несмотря на все прельщения, от Порты им делаемые».
      Войска «низамиджедида» бесполезно маршировали.
      А столицу (и султана!) контролировали янычары…
      Но вдали от Стамбула тоже встречались янычары!
      Теперь глянем в лицо нашего жестокого друга…
      Янычары бывали и в провинции, ими наполнена была не только Анатолия, но и Румелия, где жизнь была проще и намного страшнее, чем в столице, где для них играли оркестры, а янычар созывали на Эйтмайдан за получением куска мяса.
      Разград — так называли этот город болгары, Хезарград звучало в устах турок. В ту пору этот чистенький городишко населяли турки, греки, армяне, евреи и болгары, конечно. Разград лежал на торговом тракте, пролегавшем от Босфора до Бухареста, связывая Константинополь с Дунайскими провинциями, из которых вывозили провизию для насыщения турецкой столицы. Город был невелик, весь в виноградных кущах, а на заборах вывешивались домотканые ковры. Разград ничем не выделялся из множества городов турецкой Румелии, но зато славился башенными часами, на которые приезжали глядеть крестьяне. У часов была своя история. Один местный житель, тоже янычар, в минувшую войну попал в плен к русским, проживал у них в Угличе, и так привык к благовесту тамошних храмов, что из русского плена вывез эти часы с мелодичным боем, которые и звонили по утрам янычару, напоминая ему о прелестях русского плена…
      Я на этом бы и закончил, если бы не лицо жестокого друга!
      Управлял Разградом янычар и сын янычара Мустафа, тоже участник последней войны с русскими на Дунае. Мустафа родился в 1765 году, был еще молод, умен, писать и читать не умел, любил выпить и закусить, имел приплод от обширного гарема, а прозвище у него было примечательное Байрактар, что означало «знаменосец». По турецкому обычаю прозвище заменяло ему фамилию, ибо в Турции фамилий у людей не было.
      Мустафа Байрактар занимал пост аяна в Разграде, то есть был его управляющим; «аян» по арабски означает «глаз», что указывало на его род занятий — следить за порядком, надзирать за нравственностью жителей, чтобы не возникало смут, воровства и скандалов. Соответственно, Разградский уезд назывался «аянлыком», подчиненный паше Рущка, что был главным городом Рущкского пашалыка (то есть области). В окрестностях Разграда было много деревень, в которых жили и турки, и болгары. В болгарских путника встречали хлебом, говядиной и вареной тыквой. У турок же впускать путника в дом было не принято. «Если кто вздумает заехать в их дом, то их с угрозами выгоняют вон, спускают на них собак и даже часто по ним стреляют». Так они поступали не только с франками, но даже со своими единоверцами, турками или татарами, которых немало бродило по дорогам, где воруя, где грабя…
      Спешу сказать, что Мустафа Байрактар, хотя и был янычаром, но зверем никогда не был. Напротив, жители Разграда относились к нему хорошо, ибо Байрактар — человек большого мужества! — храбро охранял свой аянлык от набегов разбойников, он своими руками отрубал им головы, которые и отсылал к султанскому Порогу Счастья, чтобы султан Селим знал об его усердии. С корпусом же янычар Мустафа связи прежние растерял, но при случае всегда мог предъявить «эсаме» — военный билет, в котором были перечислены все его подвиги.
      Байрактар был человеком честным не воровал, взяток не брал, а жил с того, что ведал большим хозяйством, которое досталось ему от покойного отца в наследство. Он содержал большой скотный двор и конюшни, приторговывая быками и скакунами. Имел самый большой в Разграде свиной завод — тоже для продажи на ярмарках. Мусульмане, как известно, свинины не ели, но при этом были заинтересованы, чтобы «райя» (христианское быдло) кормилось только свининой, не покушаясь на баранину, столь излюбленную магометанами. При этом турки — и Байрактар иже с ними — не гнушались сами выращивать свиней, продавая их христианам.
      Вечерами, когда с огородов хорошо пахло укропом, Байрактар выходил на окраину своего Разграда, долго всматривался в сиреневые дали, за которыми лежал далекий и малодоступный ему, провинциалу, сказочный СтамбулКонстантинополь.
      Не знал он тогда, что минуют годы и он станет полновластным владыкой турецкой столицы. Байрактар и того не ведал, что прекрасная султанша Эсмэ скоро станет «звездою» его гарема…
      И, широко зевнув, янычар отправлялся спать.
     
     
Часть вторая
ПИРАМИДЫ
     
     Мы не знаем верно о том, в какой степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, потому что все эти великие подвиги описаны нам только французами.
    Л. Н. Толстой. «Война и мир»
     
     В революционные времена способностью считается только дерзость, величием — только крайности.
    Талейран. «Мемуары»
     
ПРЕЛЮДИЯ ВТОРОЙ ЧАСТИ
     
      Начало XX века — время, читатель, нам близкое… Думаю, что лучше назвать дату точнее 1915 год?  когда бушевала Первая мировая война. Мы знаем французский Верден и русский Осовец, мы читали о гибели армии Самсонова и Брусиловском прорыве, война охватила множество стран, но… Был еще один фронт, о котором у нас писать не принято. Не потому что запрещено, а, скорее, по той веской причине, что этот фронт был очень далек от нас и результаты его сражений учитывались политиками в кабинетах лондонского Уайтхолла, зато они мало тревожили стратегов царственного Петербурга.
      С чего же начать, чтобы читателю все было ясно?
      Глянем на карту. Вот она, знаменитая Синайская пустыня, за которой лежит цветущая Палестина с библейским Иерусалимом. Так вот, в 1915 году в пекле этой пустыни разыгралась битва: турецкие войска с немцами и австрийцами рвались к Суэцкому каналу, чтобы, захватив Каир, поднять в Африке знамя «джихада» — священной войны мусульман с неверными. Однажды под покровом песчаной бури они едва не форсировали канал, но были отброшены англичанами до Газы, и тогда же в Синайской пустыне возник новый фронт…
      В это время жалкий, полуразрушенный форт с английским гарнизоном оказался блокирован турками. Защитники форта, лишенные подвоза воды, изнывали от жажды, а выйти из форта опасались, ибо не ведали караванных путей, как не знали и расположения в пустыне древних бедуинских колодцев. Боеприпасы кончались, и гарнизон уже приучал себя к мысли о скорой капитуляции. Среди офицеров был и некий капитан Кейсл, предки которого вышли из Франции, и однажды, страдая от голода и жажды, он приставил дуло револьвера к своему виску:
      — Может, лучше вот так? — спросил он, мучительно улыбнувшись. — Мне страшнее, нежели всем вам, господа…
      — Почему же? — спросили его офицеры.
      — Я страдаю при мысли, что именно в этих краях, будь они трижды прокляты, вот так же, как я, погибал мой прадед — тоже капитан Кейсл…
      — Не выдумывайте! Как он сюда попал?
      — Мой прадед, капитан Кейсл, вместе с молодым еще генералом Наполеоном Бонапартом, шел из Египта завоевывать Сирию… как и мы с вами, господа! История, как видите, повторяется.
      — Он погиб?
      — Да. Можно представить их муки, схожие с нашими, когда день за днем, оставленные в пустыне, они ждали гонца с эстафетой от Бонапарта, который обещал известить их о колодцах и путях отхода к Каиру, но гонца все не было…
      Именно в этот момент от ворот форта послышался странный шум, выкрики часовых, возникла какаято суета.
      — В чем там дело? Или прибыл гонец?
      От ворот форта отвечали караульные:
      — Тут явился престарелый шейх бедуинов и говорит, что должен передать письмо капитану Кейслу.
      — От кого мне ждать писем в этом пекле?
      — Шейх говорит, что имеет письмо от генерала Бонапарта.
      — Так он сумасшедший! Гоните его обратно.
      — Да нет, старик рассуждает вполне здраво.
      — Так пропустите его, пусть войдет…
      Перед Кейслом предстал полусогнутый от старости араб и протянул ему пакет с письмом:
      — Я так долго ждал, чтобы вручить его вам, но теперь моя совесть будет чиста, и я могу умереть спокойно.
      — Но при чем здесь генерал Бонапарт?
      — Бонапарт сам писал его и сам просил вручить его капитану Кейслу и никому другому, и никому другому…
      Повторяю: календарь показывал 1915 год.
      Капитан Кейсл вначале XX столетья получил письмо от Наполеона, которое в конце XVIII века не дошло до капитана Кейсла, его прадеда. С трепетом, почти мистическим, Кейсл развернул послание, заметив, что лист бумаги сделался от времени хрупким, словно пепел, а лист был сложен както старомодно. Вот что сообщал Наполеон Бонапарт его прадеду:
      «Мой дорогой Кейсл, немедленно по получении этого приказа, который я посылаю с юношей египтянином, откопайте провизию и боеприпасы, зарытые под вашим укреплением. Взяв все, в чем вы нуждаетесь, остальные запасы уничтожьте и отступайте к египетской границе, как это указано мною на рисованной ниже карте. На этой же карте вы сыщете пункты, где найдете источники воды, столь необходимые вам…
      Наполеон».
      — Мы спасены! — закричал Кейсл. — Капитуляция невозможна, можете играть сигнал к походу…
      Синайская пустыня еще не знала радио, но зато пустыня хорошо проникалась слухами, и вот, прослышав о появлении капитана Кейсла, шейх вспомнил, что для него с давних пор залежалось письмо от генерала Бонапарта…
      — Когда же вы родились? — спросил Кейсл.
      — Этого я не помню, — отвечал шейх, — но зато я помню, что при встрече с генералом Бонапартом мне было уже двадцать пять лет.
      — Так сколько же вам сейчас, почтеннейший?
      — Этого я не знаю, — отвечал шейх, — но зато догадываюсь, что моя жизнь продлилась целое столетие и сейчас я вижу себя во втором веке… Как долго и мучительно пришлось мне ожидать, пока я не встретил капитана Кейсла!
      — Но где же он, этот капитан Кейсл, для которого писал генерал Бонапарт свое письмо? Вы разве не отыскали его?
      — Я навещал вас в этом форту, но он был уже пуст. Неужели, капитан Кейсл, вы забыли, что ушли, не дождавшись меня?..
      В таких случаях, уважая старость, спорить не следует.
      Сверяясь с картой Наполеона, англичане покинули форт и благополучно вышли к спасительным колодцам.
      Этому шейху было тогда сто сорок лет. Наполеон даже здесь, в пустынях Синая, оставил свои следы…
     
     
   1 Джерба — остров возле берегов Туниса, давняя столица берберийских пиратов, где евреи распродавали их добычу на рабовладельческих рынках стран Магриба; пирамида из черепов христиан была уничтожена лишь в 1837 г. стараниями европейской дипломатии. Сам же остров живописен и плодороден, а его первобытные жители лотофаги (пьянившие себя вином из лотоса) упоминались еще Гомером вIXпесне его «Одиссеи» .
   
   2 Впоследствии русская военная музыка многое переняла от оркестров янычар, вызывая самые воинственные эмоции в своих воинах. Недаром же в 1814 г., при начале штурма Парижа, русские оркестры играли на высотах Монмартра, и, услышав их оркестры, французы сразу выслали парламентеров. Наполеон однажды сказал, что русские солдаты побеждают благодаря музыке своих духовых оркестров .
   
   3 Султан МахмудII(1784—1839), уничтожив янычарское войско, заодно разгромил и орден их покровителейбекташей. Сейчас орден «пляшущих дервишей» сохранился только в Народной республике Албании, но с 1950 г. они стали возрождаться и в самой Турции, их экзотические танцы привлекают в гор. Конью немало иностранных туристов .

"ЯНЫЧАРЫ (от турецк. ени сери «новые войска») – регулярная пехота Османской империи; существовала с 1330 по 1826. Возникновение янычарского войска. Расширение внешнеполитической экспансии молодого Османского государства в начале 14 в. породило потребность в создании регулярной и дисциплинированной пехоты как для осады христианских крепостей, так и для широкомасштабной агрессии в Европе. Однако турки с их традициями кочевой жизни и неорганизованного конного сражения предпочитали воевать в составе легкой кавалерии (akinci). После безуспешных попыток создать унифицированные пехотные соединения из сыновей османских всадников и из мусульманских наемников султан Орхан (1326–1359) организовал в 1330 отряд пехотинцев из пленных христиан, добровольно или вынужденно принявших ислам (1000 чел.). Стремясь сделать его ударной силой в войнах против «неверных», султан сразу постарался придать ему религиозный характер, связав с дервишеским орденом Бекташие; возможно, он ориентировался на модель христианского военно-монашеского ордена. Согласно легенде, глава ордена Хачи Бекташ на церемонии инаугурации отряда оторвал от своего белого одеяния рукав, возложил его на голову одного из воинов (причем так, что часть его свешивалась на затылке), назвал того «янычаром» («новым воином») и дал свое благословение. С этого времени янычарский корпус формально считался частью Бекташие, а Хачи Бекташ – его святым покровителем; члены ордена служили войсковыми священниками; головным убором янычар стала шапка с прикрепленным сзади куском ткани. В середине 14 в. потребность в увеличении нового войска натолкнулась на два препятствия – недостаток пленных воинов-христиан и их ненадежность. Это побудило султана Мурада I (1359–1389) в 1362 изменить способ комплектования: отныне корпус рекрутировался из захваченных во время походов на Балканы детей христианской веры, проходивших специальную военную подготовку. К началу 16 в. такая практика превратилась в обязательную повинность, наложенную на христианское население балканских провинций, прежде всего Албании, Греции и Венгрии: каждый пятый/седьмой год (в поздний период еще чаще) особые чиновники отбирали на специальных «смотринах» в каждой христианской общине 1/5 всех мальчиков в возрасте от семи до четырнадцати лет (так называемая «доля султана») для службы в янычарском корпусе. Эта система, вскоре ставшая почвой для крупных злоупотреблений, вызывала явное и скрытое сопротивление со стороны покоренных христианских народов: от восстаний и бегства за пределы Османской империи до разнообразных уловок, когда родители использовали лазейки в законодательстве, в частности запрет брать женатых и принявших ислам (женили мальчиков еще во младенческом возрасте, обращали их в мусульманскую веру). Турецкие власти жестоко подавляли попытки возмущения и сокращали число легальных способов уклонения. В то же время часть бедных родителей с готовностью отдавали своих детей в янычары, желая дать им тем самым возможность вырваться из нищеты и избавить семью от лишних ртов. Подготовка янычар. Всех отобранных мальчиков отправляли в Стамбул (Константинополь), подвергали обрезанию и обращали в ислам. Затем в присутствии султана происходили «смотрины». Самых способных и физически крепких зачисляли в школу пажей, которая была кузницей кадров для дворцовых служб, государственной администрации и конного войска. Большую же часть детей выделяли для янычарского корпуса. На первом этапе их посылали для воспитания в семьи турецких крестьян и ремесленников (в основном, в Малую Азию), которые вносили за них небольшую плату; там они осваивали турецкий язык и мусульманские обычаи, приучались к разным видам тяжелого физического труда и привыкали переносить лишения. Через несколько лет их возвращали в Стамбул и зачисляли в состав ачеми оглан («неопытные юноши») – подготовительный отряд янычарского корпуса. Эта стадия обучения продолжалась семь лет и состояла из военной подготовки и тяжелых физических работ для государственных нужд; ачеми оглан жили в казармах подразделениями по двадцать-тридцать человек, подчинялись суровой дисциплине и получали небольшое денежное содержание. Они не покидали пределов Стамбула и не участвовали в военных действиях. В них воспитывались исламский фанатизм, абсолютная преданность султану, слепое повиновение командирам; всякие проявления свободы и индивидуальность строго наказывались. Выход своей энергии они давали во время религиозных праздников, когда совершали насилия против стамбульских христиан и иудеев; на эти эксцессы их командиры смотрели сквозь пальцы. По достижении двадцати пяти лет наиболее физически крепкие ачеми оглан, доказавшие свое умение в совершенстве обращаться с оружием, становились янычарами; остальных – чикме («отвергнутые») – направляли на вспомогательные общественные службы. Структура и жизнь янычарского войска. Янычарский корпус носил название очак («очаг»). Он делился на тактические соединения – орты (также «очаг»); в эпоху Сулеймана II (1520–1566) их насчитывалось 165, затем это количество возросло до 196. Число членов орты не было постоянным. В мирное время оно варьировалось от 100 в столице до 200–300 воинов в провинции; в период войны оно увеличивалось до 500. Каждая орта делилась на небольшие отряды по 10–25 человек. Орты были объединены в три большие группы: болук, боевые единицы, дислоцировавшиеся в Стамбуле и пограничных крепостях (62 орты); себган, дрессировщики собак и охотники (33); чемаат, вспомогательные соединения (101). Принципы жизни янычар были установлены законом (Кануном) Мурада I: им предписывалось беспрекословно подчиняться своим начальникам, избегать всего, что не подобает воину (роскошь, сладострастие, ремесло и т.д.), не вступать в брак, жить в казарме, соблюдать религиозные нормы; они были подсудны только своим командирам и обладали привилегией подвергаться особо почетному виду смертной казни (удушение); продвижение по службе осуществлялось строго по принципу старшинства; оставлявшие корпус ветераны обеспечивались государственной пенсией. Каждая орта представляла собой своеобразную большую семью, сплоченную группу мужчин, объединенных общим делом и общим образом жизни. Начальник всего корпуса, ага, своим рангом превосходил командующих других родов войск (конницы, флота) и гражданских сановников и являлся членом дивана (государственного совета). Он обладал абсолютной властью над янычарами. Ага, как и остальные офицеры, происходил из простых янычар и поднимался по карьерной лестнице благодаря принципу старшинства, а не по милости султана и поэтому был относительно независим от верховной власти. Селим I (1512–1520) ликвидировал эту независимость и начал назначать агу по своему выбору, что вызвало сильную оппозицию со стороны янычар: они стали воспринимать агу как чужака, и во время их мятежей тот часто оказывался первой жертвой. В конце 16 в. властям пришлось восстановить старый порядок избрания аги. Янычарский корпус славился эффективной организацией системы питания. Она преследовала цель постоянно поддерживать воинов в хорошей физической и психической форме; ее главные принципы – достаточность и умеренность. Посты соблюдались даже в период войны. Строго следили за равенством солдатских пайков. Военной инсигнией корпуса являлся священный котел. Каждая орта имела большой бронзовый котел (казан) для варки мяса; свой небольшой котел был и у каждого отряда. Во время похода казан несли перед ортой, в лагере его ставили перед палатками; потерять котел, особенно на поле боя, считалось самым большим позором для янычар – в этом случае всех офицеров изгоняли из орты, а простым солдатам запрещали участвовать в официальных церемониях. В мирное время каждую пятницу орты, дислоцированные в столице, шли с казанами к султанскому дворцу, где получали продовольственный пилаф (рис и баранину). Если орта отказывалась принимать пилаф, опрокидывала котел и собиралась вокруг него на Ипподроме, это означало отказ от повиновения властям и начало мятежа. Казан также считался святым местом и убежищем: спрятавшись под ним, виновный мог спасти свою жизнь. Контроль за питанием являлся главной функцией офицеров среднего и низшего звена. Это отражалось в большинстве названий офицерских должностей в орте. Во главе ее стоял корбачи баши («распределитель похлебки»); важную роль играл ашчи баши («главный повар»), исполнявший одновременно обязанности квартирмейстера орты и палача. Младшие офицеры носили звания «главный водонос», «поводырь верблюдов» и т.д. Государство частично обеспечивало янычар питанием, одеждой и денежным содержанием. Кроме пятничного калафа, им регулярно выдавались хлеб и баранина; остальное на средства самих солдат приобретал главный повар орты. Власти предоставляли материю для обмундирования 12 тыс. воинов, а во время войны выдавали оружием тем, у кого его еще не было. Денежное жалование выплачивалось только по прошествии трех лет пребывания в войске; оно варьировалось в зависимости от срока службы и ранга. Его получали раз в квартал по предъявлению особых билетов, причем 12% суммы янычары оставляли в войсковой казне. Эта казна, пополнявшаяся также за счет платы за учеников и имущества умерших янычар, представляла собой резервный фонд, расходовавшийся на улучшение условий жизни солдат, питание и одежду, помощь больным и новобранцам, выкуп пленных. Задержки выплаты жалования и попытки властей прибегать к практике порчи монеты часто вызывали янычарские восстания. Униформа янычар состояла из длинного платья (доларма), головного убора с пристегнутой впереди деревянной ложкой, шаровар и наколенников. В походе и в бою полы долармы собирались по бокам в складки и закреплялись ремнем. В мирное время не проводились общих военных занятий; каждый янычар упражнялся со своим оружием самостоятельно. На марше не поддерживалось никакого особого порядка; однако в момент боя каждый солдат оперативно занимал свое место в строю. В казармах же царила суровая дисциплина; в них поддерживалась абсолютная чистота, туда не допускались женщины. Дисциплина обеспечивалась системой наказаний: от телесных и карцера до увольнения, ссылки в пограничную крепость, пожизненного тюремного заключения и смертной казни. Самыми тяжелыми проступками считались дезертирство и трусость на поле боя. Постепенно утвердилось представление, что янычара нельзя казнить; поэтому виновного сначала изгоняли из корпуса и лишь затем лишали жизни. С самого начала янычары были ударной силой османских завоеваний. Именно им империя обязана своими крупнейшими военными успехами в 14–16 вв. Численность и удельный вес янычар в турецкой армии постоянно возрастали. При Сулеймане II их насчитывалось уже 40 тыс. Они приобрели ряд привилегий (освобождение от светской и церковной юрисдикции и от уплаты налогов, подсудность только своим командирам, право убежища в казармах и т.д.); усилилась их связь с верховной властью – начиная с Сулеймана II, султан традиционно включался в янычарские списки и получали ветеранское жалование. Корпус мог выступить в поход только под командованием самого султана. С середины 15 в. янычары начали превращаться в серьезную политическую силу. Первое их восстание произошло в 1449 и было вызвано требованиями повышения жалования. В 1451 вступивший на престол Мухаммед II (1451–1481), стремясь обеспечить лояльность янычар, выдал им денежный подарок, что превратилось в обычай одаривать их при каждом новом воцарении: размеры этого дара постоянно возрастали; в надежде на его получение янычары с готовностью поддерживали любую смену власти. Традиция эта была упразднена только в 1774 Абдул Хамидом I. Также существовал обычай одаривать каждого янычара по случаю первого похода нового султана. Значительные суммы выплачивались им и перед сражениями. Во второй половине 16 в. в связи с упадком конного ополчения корпус превратился в самое крупное соединение турецкой армии; его численность к концу столетия достигла 90 тыс. В начале 17 в. янычары стали также ведущей политической силой Османской империи, главным источником мятежей и заговоров; фактически присвоив себе право низлагать и возводить на престол султанов. Попытка Османа II (1618–1622) в 1622 реформировать корпус стоила ему жизни. В 1623 янычары свергли Мустафу I (1617–1618, 1622–1623), в 1648 Ибрагима (1640–1648), в 1703 Мустафу II (1695–1703), в 1730 Ахмеда III (1703–1730), в 1807 Селима III (1789–1807); еще чаще их жертвами оказывались высшие сановники государства. Параллельно с ростом политического влияния янычарского корпус происходила его военная деградация. Из хорошо обученного, дисциплинированного и сплоченного соединения оно превратилась в привилегированную касту преторианцев, не обладавших боевым духом и боевыми качествами прежних дней. Причиной этого стал отход, начиная с 16 в., от исходных принципов его комплектования и функционирования. Еще в ранний период многие турки были недовольны тем, что элитные войска и государственная администрация рекрутируются из среды покоренного христианского населения: некоторые родители-турки договаривались с христианами, чтобы те во время рекрутского набора выдавали их детей за своих. При Сулеймане II турок стали уже открыто принимать в ачеми оглан и даже прямо в войско. Значительная часть таких новобранцев не была подготовлена к тяготам службы; многие умирали в период обучения. Зачисленные в ряды янычар по протекции или за взятку, как правило, не проявляли особого мужества на поле боя. Старые янычары отказывались служить вместе с ними; между этими двумя группами нередко возникали кровавые столкновения. К концу 17 в. турки составляли уже большую часть янычарского войска. Их количество особенно возросло после отмены в 1638 детского налога на христиан и прежней системы комплектования. Увеличение турецкого компонента обусловило отказ от одного из важнейших принципов жизни янычар – безбрачия. В ранний период разрешение жениться давалось агой только в исключительных случаях, прежде всего старым и заслуженным ветеранам. Но в 1566 Селим II (1566–1574) при вступлении на престол был вынужден предоставить это право всем янычарам. В результате практика совместной жизни в казармах сошла на нет: сначала женатым янычарам позволили жить в своих домах, а затем и неженатые отказались оставаться в казармах и подчиняться строгой дисциплине. Вскоре возникла проблема обеспечения янычарских семей; поскольку солдатского жалования для этого было недостаточно, заботу об их детях взяло на себя государство. Сыновьям янычар предоставлялось право на получение хлебного рациона с момента рождения, а позже их стали зачислять в состав орт еще во младенчестве с соответствующими льготами. В итоге корпус превратился в наследственный институт. Он постепенно терял свой чисто военный характер. В 17 в. в связи с ростом численности янычар расширились их функции: помимо участия в военных действиях и боевой подготовки, их все чаще привлекали для исполнения разных невоенных обязанностей (полицейская служба, уборка улиц, борьба с пожарами и т.д.). В 17 и, особенно, в 18 вв. янычары стали активно вовлекаться в ремесленную деятельность и торговлю. Султаны поддерживали эту тенденцию, надеясь отвлечь их от политики. Янычары монополизировали ряд отраслей ремесла. В Стамбуле они полностью контролировали производство и продажу фруктов, овощей и кофе, в их руках оказалась значительная часть внешней торговли. Налоговые и судебные привилегии янычар являлись привлекательным моментом для представителей самых разных социальных слоев. Распространилась практика формального членства в янычарском войске: любой за взятку янычарским офицерам мог записаться в орту и получить налоговые льготы. С другой стороны, в его состав проникали многие криминальные элементы. В войске процветало взяточничество и казнокрадство. Во время военных походов янычары нередко отказывались сражаться, предпочитая заниматься грабежами и вымогательствами. Ликвидация янычарского войска. Разложение корпуса стало причиной серии военных поражений Османской империи, начиная с конца 17 в. Попытки султанов (Махмуда I, Селима III) реформировать его или создать параллельные военные соединения нового, европейского типа, наталкивались на резкое противодействие янычар, которых поддерживало мусульманское духовенство, дервиши из ордена Бекташие, улемы (законоучители), а также низы турецкого общества. Только Махмуд II (1808–1839), которому удалось спровоцировать раскол между янычарами и религиозными кругами, смог провести военную реформу. 28 мая 1826 он издал указ о создании регулярных армейских соединений из части янычарского корпуса. В ответ 15 июня янычары подняли восстание, которое было жестоко подавлено. Корпус был упразднен, казармы разрушены, священные котлы уничтожены, само имя янычар предано вечному проклятию. Иван Кривушин"

Бали Бей

вышивка Махидеврам

Гробница Махидеврам Султан и Шехзаде Мустафы





Куклы-Сулейман и Хюррем

Мечеть шехзаде Джихангира

Гарем

Мечеть шехзаде Мехмета

ДВОРЕЦ ИБРАГИМА ПАШИ

ДВОРЕЦ ИБРАГИМА ПАШИ

Гробница Шехзаде Мехмета. Султан над гробницей сделал трон из слоновой кости.
Он так выразил своё желание видеть Мехмета на троне.

Отредактировано Надежда, Надежда (Воскресенье, 10 марта, 2013г. 14:13:03)

Одной из самых легендарных женщин ранней современной истории, известных как в Турции, так и в Европе является Хюррем Султан, Роксолана как ее еще называли европейцы, которая всегда была и остается очень противоречивой фигурой. Наряду со спорами вокруг образов других сильных и известных женщин своего времени, таких как Катерина Медичи, королева Марго или королева Елизавета I, Роксолана, в отличие от них, совершила стремительный взлет от рабыни султанского гарема до Султанши Османской империи. Это сделало ее образ особенно обсуждаемым и популярным, но, вместе с тем, и уязвимым к домыслам и негативным оценкам различных историков и писателей.

Будучи похищенной из Украины и проданной в Османский имперский гарем в начале шестнадцатого века, Роксолана быстро стала любимой наложницей Султана Сулеймана I, Великолепного (1494 -1566), а позже, его любимой женой (Хасеки), а так же могущественной султаншей. В ходе своего романа, продлившегося четыре десятилетия, вплоть до ее смерти, произошедшей в 1558 году, Роксолана имела власть не только над сердцем Сулеймана, но и над его двором, а так же выступала как главный политический советник Султана. Бывшая рабыня оказала огромное влияние на имперские дела и оставила неизгладимый след как в истории Османской империи, так и в европейском воображении.

Вокруг ее имени сложились различные теории и интерпретации, предлагаемые на протяжении веков. И это не удивительно, учитывая сколь долгое влияние она смогла оказывать на Сулеймана. В качестве того, чем она смогла удерживать Султана, называют как ее красоту, оптимистичный склад характера, милосердие, очаровательную улыбку и заразительный смех, ее острый, цепкий и быстрый ум, безжалостный гений, прагматизм и логическое мышление, помогающие в политических манипуляциях, сложный характер и музыкальный талант, так и использование колдовства и приворотных зелий.
Среди прочего, основной проблемой данной интерпретации и оценки является то, что зачастую, характеризуя Роксолану, авторы начинают искажать ее психологические черты и рассматривают ее действия вне социального и исторического контекста, в котором она жила. Другой существенной проблемой для объективной оценки является то, что большинство образов базируются на представлениях о жизни Роксоланы ввиду отсутствия достаточного количества фактической информации о данной женщине.

Известно, что информация о ней, как и информация о других представителях имперского гарема долгое время была недоступна, как для самих турок, так и для иностранных посетителей. В то время как основными источниками для оценки образа Хюррем впоследствии выступили ее переписка с Сулейманом, записи из гаремных книг, а так же переписка дипломатических представителей иностранных государств. До сих пор сохранились дневники Сулеймана и их поэтическая любовная переписка с Хюррем, также как до наших дней дошли письма короля Сигизмунда II Августа, которые хотя бы отчасти обеспечивают нам подлинную возможность заглянуть в реальные события тех времен и составить хотя бы относительно объективный психологический портрет Роксоланы. Тем не менее, эти документы не были известны миру вплоть до девятнадцатого и двадцатого веков, когда негативный и мрачный образ Роксоланы был уже сформирован в литературе и истории.

Убеждение, что Роксолана была русского, а не украинского происхождения, вероятно, возникло в результате возможного неправильного толкования слов «Роксолана» и «Росса». В начале XVI века в Европе, слово «Роксолания» было использовано для обозначения провинции Рутения в Западной Украине, которая была в разные времена известна под названиями Красная Русь, Галичина или Подолье (то есть расположенное в Восточной Подолии, которая была под польским контролем в то время), в свою очередь, современная Россия в тот период времен носила название Московского государства, Московской Руси или Московии. В древности слово Roxolani обозначало кочевые сарматские племена и поселения на реке Днестр (в настоящее время в Одесской области в Украине).

Так Самуил Твардовский, член польского посольства в Суд Османской империи в 1621-1622 годы так же указывал в своих заметках, что турки сообщили ему о том, что Роксолана была дочерью православного священника из Рогатина, небольшого городка в Подолии неподалеку от Львова.
Старая народная песня из района Буковины, рассказывающая об истории красивой молодой Настеньки, которая была похищена татарами из Рогатина и продана в турецкий гарем, подтверждает эту информацию. По старой украинской традиции, названа Роксолана была Анастасия Лисовская, дочь Гавриила и Александры Лисовских, хотя многие утверждают, что это имя является фиктивным и было выдумано уже в девятнадцатом веке.

В то время как украинские и польские легенды и источники рассказывали об удивительной красоте Роксоланы с помощью которой она пленила сердце могущественного Султана, венецианские доклады утверждают, что она была не столько красива, сколько мила, изящна, и элегантна. Но, вместе с тем, ее лучезарная улыбка и игривый темперамент сделали ее неотразимо-очаровательной, за что она и была наречена "Хюррем" ("радость дарящая" или "смеющаяся"). Хюррем была известна своим пением и музыкальными способностями, умением делать изящные вышивки. Но наиболее важным было то, что Роксолана была женщиной большого ума и силы воли, которые и дали ей преимущество среди других женщин в гареме. Как и все остальные, европейские наблюдатели свидетельствуют, что Султан был полностью сражен своей новой наложницей. Хюррем быстро вытеснила мать первого сына Султана красавицу-черкешенку Гюльбехар (в других источниках ее называют Махидевран), и стала любимой наложницей. О любви Сулеймана по отношению к Хюррем свидетельствуют его романтические стихотворные письма. Когда оба посла, Навагерро и Тревизано писали свои отчеты в Венецию в 1553 и 1554 годах, указывая, что "она очень любима своим хозяином" (“tanto amata da sua maestà”), Роксолане было уже порядка пятидесяти и она находилась рядом с Сулейманом долгое время. После ее смерти в апреле 1558 года Сулейман оставался безутешным долгое время. Она была самой большой любовью всей его жизни, его родной душой и законной женой, и просто непостижимой женщиной.

Существует версия, что Хюррем султан удалось организовать заговор против Мустафы.  Для этого она привлекла своего зятя визиря Рустема - пашу, человека жестокого и честолюбивого.

Заговорщики составили изощренный план, в ходе которого доверенный человек Рустема - паши сообщил престарелому Сулейману о решении янычар возвести на престол шехзаде Мустафу, так как последний был в самом расцвете сил и куда более подходил на пост предводителя османской армии. Кроме того, Европа так же пристально наблюдала за влиятельным шехзаде, проча его в султаны и надеясь на смягчение отношений с воинственной Портой. На тот момент Мустафа как раз достиг возраста 39 лет, который считался самым подходящим для вступления на престол, а его 59 летний отец с трудом оправился от последней болезни. Мустафа имел все задатки хорошего по меркам османов правителя: он успешно управлял провинцией, был суров, организован, удачлив в военных походах и поэтому слухи, распространяемые Рустемом - пашой и его приближенными имели под собой основание, тем более что сам Сулейман отказался возглавить армию, и передал все полномочия своему визирю, что было с ним впервые. Командующим предварительно был назначен Рустем-паша.

Рустем-паша стал вновь распространять слухи о недовольстве янычар, требующих, чтобы армию возгавил молодой наследный принц. Доверенный человек Паши передал Сулейману, что принц Мустафа внимательно прислушивался к таким изменческим слухам, и что визирь молит султана ради спасения государства немедленно прибыть в войска и взять командование на себя. 

Скорее всего, это был хитрых политический ход со стороны Роксоланы. Ей легко удалось внести сомнения в подозрительную душу Сулеймана, и заронить в нем ненависть к амбициям принца Мустафы, вложив в его голову мысли о том, что его страший сын имеет виды на трон, похожие с тем, которые побудили отца Сулеймана, Селима, сместить с трона, его деда, Баязеда II.

Сулейман всё равно сомневался и медлил с отправлением в поход. Его терзали сомнения, связанные с тем бесповоротным шагом, который ему необходимо было сделать в отношении своего наследника. Чтобы успокоить себя, он попытался получить беспристрастный совет от муфтия, мудрого шейх-уль-ислама.

Но, как свидедетельствуют историки, совет он запросил якобы в отношении другого лица, торговца, который жил в Стамбуле и чье имя произносилось в империи с уважением. Вопрос, на который султан попросил муфтия дать ответ, был следующим: «Какой приговор должен быть вынесен  рабу, который посягнул на имущество и жену хозяина, в его отсутвие?» Муфтий ответил, что по законам ислама, и по его мнению, «этот раб заслуживает быть замученным до самой смерти». Таким образом, получив ответ от знающего мудреца, религиозные мучения султана закончились, и Сулейман лично встал во главе войска.

Во время похода против Сефевидов (Персия) войско остановилось близ Эрегли. Зная это, Рустем - паша предложил воинственному Мустафе присоединиться к армии, одновременно предупредив султана о том, что Мустафа намеревается убить отца.
Соратники шехзаде, обо всем догадавшись, молили Мустафу запереться в крепости.  По свидетельствам хронистов: «Мустафа, находился перед самым сложным выбором в его жизни: если он придет к своему разгневанному отцу, то подвергнет себя риску, если же откажется, то отец подумает, что сын замыслил недоброе. Шехзаде избрал более отважный и смертельно опасный путь». Он поехал в стан своего отца.

Под восторженные крики янычар шехзаде въехал в лагерь. Но когда Мустафа вошел в султанский шатер он был задушен на глазах у собственного отца.

После казни Мустафы янычары и анатолийские сипахи, пришедшие с Мустафой, взбунтовались. Сторонники Мустафы считали, что виной смерти их лидера стали политические интриги великого визиря Рустема – паши, служившему скорее интересам Хюррем султан, чем самого Сулеймана. После бунта, Сулейман был вынужден отправить Рустема - пашу в отставку, что, правда, не помешало ему через несколько лет снова занять свой пост.

_______________________________________________________________________________________________________________________

(Sehzade Mehmet) Османский принц, старший сын султана Сулеймана Великолепного от его жены Хюррем султан (Роксолана)

Мехмет был рожден в Константии (Стамбул) в 1521 году. Большую часть своего детства он провел при дворе султана, где проживала его мать, бывшая русская рабыня, а в последующем законная жена Сулеймана Великолепного.

Шехзаде Мехмет рос образованным и утонченным человеком. Он щедро покровительствовал искусству, но был слаб здоровьем, что впрочем, не мешало ему участвовать в балканских походах.

Можно предположить, что юный шехзаде обожаемый отцом и почитаемый в народе стал кровным соперником для своего старшего брата Мустафы отличавшегося более суровым нравом и неприкрытым властолюбием.

В 1537 году Мехмет, по распоряжению своего отца Сулеймана Великолепного, успешно проводит ряд военных операций в Задунайских областях. В диване (совете) прочили, что когда Мустафа займет трон, Мехмет продолжит завоевания османов, как главный военачальник Блистательной Порты.

В 1541 году Сулейман неожиданно для всех отдалил от себя шехзаде Мустафу, назначив Мехмета губернатором Манисы, издревле считавшейся «санджаком наследника престола». Потерявший свое былое положение Мустафа был отправлен отцом в Амасью в качестве наместника.

Теперь все указывало на то, что Мехмет станет следующим султаном Османской Империи.

Но в 1543 году молодой шехзаде неожиданно умирает от оспы. Известие о смерти любимого сына застало Сулеймана во время возвращения из Венгерского похода, в котором он провел 6 месяцев и 23 дня.

Как писали о Мехмете современники: «Принц, обладавший более изысканными качествами, чем наследник Мустафа. Он отличался высоким интеллектом и тонкими суждениями. Сулейман намеревался сделать его своим преемником, но человек предполагает, а Бог располагает».

Сулейман почтил память своего любимого сына мечетью под названием «Sehzade Mehmed Camii», которая была построена в Стамбуле знаменитым архитектором Синаном в 1543-1548 гг.

--------------------

В истории Шехзаде Мехмет, сын Сулемана Великолепного и Хуррем Хасеки, родился в 1521—умер в 1543.
Он был любимчиком Сулеймана. Именно Мехмета Сулейман готовил к престолу. В 21 год умер от сильной простуды или оспы. 

У него была любимая наложница, которая после его смерти родила дочь Хюма-Шах Султан. Дочь Мехмета прожила 38 лет, и у нее было 4 сына и 5 дочерей, она была 3 раза замужем, двое из мужей умерли, а третий ее пережил на 10 лет.

Единственная дочь шехзаде Мехмета Хумашах Султан

родилась в 1543 году в провинции Маниса, матерью девочки была Бахарназ Хатун. Шехзаде Мехмет умер спустя несколько месяцев после рождения дочери. Став взрослой в 1566 году Хумашах Султан выдают замуж за знатного вельможу Мехмеда Фархад Пашу (1526 - 1575 гг.), после смерти первого мужа вышла замуж за Лале Кара Мустафа Пашу, в 1581 г. выходит замуж третьим браком за Гази Мехмед Пашу. Умерла в возрасте 39 лет, похоронена в тюрбе рядом с отцом.

Существует легенда,что когда Мехмет был назначен правителем Манисы,то Махидевран,что бы не было соперников у её сына-Мустафы,подослала Мехмету наложницу,которая болела оспой.Вскоре,Мехмет заразился болезнью и умер.

Отредактировано Наташа (Среда, 27 марта, 2013г. 16:37:18)

СИНАН.   Родился в христианской армянской семье (по другой версии, греческой[) 15 апреля 1489 года в селе близ Кайсери (провинция Анатолия современной Турции). Упоминание о возможности армянского происхождения архитектора в Турции ещё в середине XX века не приветствовалось.
В 1512 году его отобрали у родителей и рекрутировали по девширме в корпус янычар, после чего он был направлен в Стамбул, где принял ислам. В то время ему было 23 года и он не подходил для высшей школы Эндерун по возрасту, ввиду чего был направлен в вспомогательную школу находящуюся при Имперском колледже. Спустя три года Синан окончил школу и стал квалифицированным архитектором и инженером, а уже через 6 лет с момента поступления в школу участвовал в последней военной кампании Селима Первого на острове Родос, которая закончилась со смертью султана.
Вместе с корпусом янычар нового султана Сулеймана Великолепного в составе резервной конницы участвовал в походе на Австрию, после которого Синан был повышен до звания капитана Султанской охраны и получил в командование кадетский пехотный корпус, позже он был назначен командующим 62-м стрелковым корпусом, дислоцировавшимся в Австрии. Во время своей службы Синан, расстреливая крепости и здания, как архитектор изучал их слабые места.
В 1535 году он участвовал в Багдадской кампании в звании командира королевской охраны и руководил строительством водных укреплений на озере Ван.
В 1537 году в составе султанского военного корпуса участвовал в походе в Молдавию, во время которого привлёк внимание султана Сулеймана Великолепного, построив мост через Прут за несколько дней.
Во всех этих компаниях Синан зарекомендовал себя способным инженером и хорошим архитектором. В 1538 году, когда был взят Каир, султан назначает его главным придворным архитектором города и дарует ему привилегию сноса любых зданий, не отражённых в главном плане города.
После того, как в 1539 году главным везирем стал Челеби Луфти Паша, под командованием которого раньше служил архитектор, Синан был назначен главным придворным архитектором города Стамбул. В его обязанности входил контроль за строительством по всей Османской империи, включая руководство по общественному строительству (дорог, мостов, водопроводов). За долгие 50 лет пребывания на должности Синан создал мощное ведомство, с бо́льшими полномочиями, чем у контролирующего его министра. Им же был создан центр архитекторов, в котором обучались будущие инженеры.
За свою жизнь Синан построил около 300 зданий — мечети, школы, благотворительные столовые, больницы, акведуки, мосты, караван-сараи, дворцы, бани, мавзолеи и фонтаны, основная часть которых была сооружена в Стамбуле. Самые его известные постройки — это мечеть Шехзаде, мечеть Сулеймание и мечеть Селимие в Эдирне.
На его творчество огромное влияние оказала архитектура Собора Святой Софии, и Синану удалось достигнуть своей мечты — построить купол, превышающий купол Святой Софии.
Умер 7 февраля 1588 года, похоронен в собственном мавзолее (тюрбе) у стены мечети Сулеймание.
В честь Синана назван кратер на Меркурии.

Отредактировано Пермь (Среда, 27 марта, 2013г. 17:26:22)

Еще немного истории  (источник:http://www.portalostranah.ru/view.php?id=223&page=9)

Восточные завоевания Сулеймана на суше расширили возможную сферу экспансии на море за пределы вод Средиземного моря. Летом 1538 года, пока Барбаросса со своим флотом из Золотого Рога сражался против сил Карла V в Средиземном море, с выходом из Суэца в Красное море другого флота османов был открыт второй военно-морской фронт.

Командующим этим флотом был Сулейман-аль-Хадим («Евнух»), паша Египта. Его местом назначения был Индийский океан, в водах которого португальцы добились угрожающей степени превосходства. В их планы входило повернуть торговлю Востока со старинных путей Красного моря и Персидского залива на новый маршрут вокруг мыса Доброй Надежды.

Как и для его отца, это было предметом тревоги Сулеймана, и ныне он был готов предпринять меры в ответ на обращение собрата, шаха Бахадура, мусульманского правителя Гуджарата, расположенного на Малабарском побережье к северу от Бомбея. Бахадур был брошен в объятия португальцев давлением со стороны войск императора Великих Моголов Хумаюна, вторгшегося в его земли наряду с землями султана Дели. Он разрешил им построить крепость на острове Диу, откуда теперь стремился их изгнать.

Сулейман доброжелательно выслушал посла шаха Бахадура как мусульманин мусульманина. В качестве главы правоверных, как ему представлялось, его долгом было помогать Полумесяцу везде, где бы только тот ни вступал в конфликт с Крестом. В соответствии с этим христианские враги должны быть изгнаны из Индийского океана. К тому же португальцы возбудили враждебность султана своим сопротивлением торговле османов. Португальцы захватили остров Ормуз, господствующий над входом в Персидский залив, подобным же образом пытались захватить Аден, господствующий над Красным морем. Более того, они направили отряд кораблей на помощь христианскому императору во время захвата им Туниса. Все это послужило султану серьезным поводом для того, чтобы предпринять экспедицию в Азию, которую он обдумывал на протяжении уже нескольких лет.

Сулейман-паша Евнух, который командовал экспедицией, был человеком преклонного возраста и столь тучного телосложения, что с трудом мог вставать на ноги даже при помощи четырех человек.  Но его флот состоял из почти семидесяти судов, хорошо вооруженных и оснащенных, и имел на борту значительное сухопутное войско, ядро которого составляли янычары. Теперь Сулейман-паша следовал вниз по Красному морю, арабские берега которого, удерживаемые неуправляемыми шейхами, были еще раньше опустошены судном-корсаром в ходе умиротворения их султаном Египта.

Достигнув Адена, адмирал повесил местного шейха на нок-рее своего флагманского корабля, разграбил город и превратил его территорию в турецкий санджак. Таким образом, вход в Красное море теперь находился в руках турок. Поскольку их мусульманский союзник в Индии - Бахадур - тем временем умер, Сулейман-паша отправил в Стамбул в качестве подарка султану большой груз золота серебра, которые Бахадур оставил на хранение в священном городе Мекке.

Далее, однако, вместо того чтобы вести поиски флота португальцев и в соответствии с приказанием султана завязать с ними бой в Индийском океане, в котором, благодаря превосходству в огневой мощи, можно было рассчитывать на успех, паша, предпочтя воспользоваться преимуществами благоприятного попутного ветра, поплыл по прямой через океан,  к западному побережью Индии. Сулейман-паша высадил войска на остров Диу и, вооруженный несколькими орудиями крупного калибра, которые были перевезены через Суэцкий перешеек, заложил осаду расположенной на острове португальской  крепости. Солдаты  гарнизона,  которым помогала женская часть населения, мужественно защищались.

В Гуджарате преемник Бахадура, помня о судьбе шейха Адена, был склонен рассматривать турок как более серьезную угрозу, чем португальцев. Вследствие этого он отказался подняться на борт флагманского корабля Сулеймана и не обеспечил его обещанными припасами.

После этого до турок дошли слухи о том, что португальцы собирают в Гоа большой флот в помощь Диу. Паша благополучно ретировался, вновь пересек океан и укрылся в Красном море. Здесь он умертвил правителя Йемена, подобно тому, как он ранее убил правителя Адена, и подчинил его территорию власти турецкого губернатора.

Наконец, надеясь, несмотря на свое поражение Индийском океане, подтвердить свой статус «воина веры» в глазах султана, он совершил паломничество в Мекку, перед тем  как проследовать через Каир в Стамбул. Тут паша действительно был вознагражден за свою преданность местом в Диване среди визирей султана. Но турки больше не пытались распространить господство столь далеко на восток.

Отредактировано Наташа (Четверг, 28 марта, 2013г. 14:37:26)

1. Турки, здороваясь, обнимаются дважды, дотрагиваясь щеками. В некоторых регионах висками, как бы стукаясь головами.
2. Турки — очень гостеприимные люди.
3. Турки до сих пор практикуют кровную месть.
4. Турция омывается четырьмя морями.
5. Средиземное море турки называют Белым морем.
6. Турки — прирожденные торгаши.
7. В восточной Турции семечки называют «семычка», а картошку называют «картол».
8. «Дурак» на турецком, означает «остановка» (автобусная).
9. Самый популярный алкогольный напиток в Турции — ракы (Raki), пахнет анисом.
10. Турки умеют подделывать практически все, причем подделки не преследуются по закону, если имеют четыре отличия от оригинала.
11. Экономическая столица Турции — Стамбул (Istanbul).
12. Первая столица Турции — Бурса (1326 г.).
13. Турки до сих пор спорят с Грецией за остров Кипр.
14. Турецкого «Ленина» звали Ататюрк (в переводе — Отец Турков) Mustafa Kemal Ataturk.
15. У Турков нет официальной религии, но большинство исповедует Ислам.
16. Турки не дерутся руками, обычно драки сопровождаются только криками.
17. Турки — очень работящий народ, частные лавки не имеют определенного графика. Открываются обычно раньше и чаще всего закрываются очень поздно.
18. В финансовых вопросах всегда оставляют запас, чтоб поторговаться. Даже устраиваясь на работу, надо озвучить желаемую зарплату больше, чем хотите, в результате сойдетесь на задуманной сумме.
19. Большинство турков очень не любят армян.
20. Народ очень любит показуху.
21. В некоторых регионах Турции снег лежит до 5 месяцев в году.
22. В Стамбуле есть мечеть с сохранившейся на стенах иконописью. (Аясофия, Собор Св. Софии). Эта мечеть была в свое время церковью.
23. Стамбул — город лежащий на двух континентах, Европе и Азии.
24. Город Мараш знаменит своим мороженым, которое тянется, как резина, и его надо жевать.
25. Самые популярные сувениры из Турции — это феска и амулет «Nazar Boncugu» от сглаза.
26. Турция использует латинский алфавит, но в нем нет букв «Q», «W», «X»
27. До 1934 года у турок не было фамилий. С принятием закона о фамилиях, народ стал брать фамилии согласно своему ремеслу.
28. Турки любят «заряжать» огромные цены туристам, даже скинув полцены, турки останутся с прибылью. Клиент доволен скидкой в 50% и продавец доволен, так как тоже заработал.
29. Турки до фанатизма любят футбол. Даже детей с малого возраста агитируют болеть за свою команду.
30. Для Турков «Наташа» означает «легкодоступная девушка».
31. В городе Бурса есть знаменитый горнолыжный курорт Улудаг (Великая гора).
32. На свадьбах в Турции принято дарить золото.
33. На свадьбах больше плясок, чем застолья.
34. Более 3.5 млн. Турков официально проживают в Германии.
35. Многие турки считают, что слово «pardon» французы позаимствовали у них.
36. Две третьи всех лесных орехов в мире выращивается в Турции.
37. Необычный вид борьбы распространен в Турции: масляная борьба, где борцы надевают кожаные шорты и обмазываются оливковым маслом.
38. Святой Николай, сегодня известный всем как Санта Клаус, родился и жил в Демре (Мира), на турецком побережье Средиземного моря.
39. Кофе и тюльпаны пришли в Европу из Турции.
40. Голубая Мечеть — единственная мечеть, имеющая шесть минаретов. По приданию, падишах приказал сделать золотой минарет («алтын» — «золото»), но архитекторы сделали шесть минаретов («алты» — «шесть»).
41. Для турка отдохнуть в Турции дороже, чем для иностранца.
42. Все «узкоглазые» для турков — японцы.
43. Турецкие «чукчи» — лазы (коренные жители черноморского региона).
44. Внутри Турции тоже есть народ, желающий отделиться — курды.
45. В Турции очень вкусная и разнообразная кухня.
46. Турки нечасто отмечают день рождения. Также не очень любят праздновать Новый Год.
47. Междугородние пассажирские перевозки производятся автобусами, железнодорожный транспорт не развит.
48. В некоторых провинциях Турции до сих пор говорят на родном языке Иисуса Христа.
49. В Турции находятся два из семи чудес света — храм Артемиды Эфесской и Мавзолей в Геликарнасе.
50. Гора Арарат, к которой по библейским преданиям пристал Ноев Ковчег, расположена на востоке Турции.
51. Турция — крупнейший поставщик текстиля на европейский рынок.
52. Крест, на котором был распят Иисус Христос, находится сейчас в церкви Св. Георгия в Стамбуле.
53. Алмаз Кашикчи — самый большой в мире, представлен во дворце Топкапы в Стамбуле.
54. С апреля 2011 года вступил в силу безвизовый режим между РФ и Турцией.
55. Турция — удивительная страна! Со всеми её людьми, городами, улочками, морями, природой, эмоциями и солнцем.

Отредактировано Пермь (Пятница, 29 марта, 2013г. 01:11:29)

Интересные факты об истории минаретов мечетей
    Минаретом называется высокое башнеобразное строение, возводимое в углу (углах) мечетей. Используется для большего распространения звуков азана, а иногда и для освещения.
    С арабского языка переводится как "маяк". Причина заключается в том, что в прошлые времена на вершине минаретов прибрежных городов зажигали свет, чтобы корабли могли определить правильный курс на город.
    В первые десятилетия Ислама минаретов не было. Призывающий на молитву поднимался или на крышу мечети, или же другого близлежащего высокого строения. Согласно некоторым данным, впервые египетский наместник Маслама ибн Мухаллад (ум. 682) велел построить по минарету в каждом углу мечети Амр ибн Аса в Фустате (старый Каир).
    Внутри минаретов располагаются винтовые лестницы. По ним призывающий на молитву человек поднимается на балкон (шараф), который находится на вершине минарета. В зависимости от высоты, минареты имеют один, два или три балкона.
    Минареты мечетей в различных мусульманских странах отличаются своей конфигурацией. Это объясняется архитектурным стилем. Например, минареты мечетей в Иране и Ираке, как правило, имеют один шараф, круглое поперечное сечение и купола в форме шлема. А минареты в Турции обладают узким круглым поперечным сечением, конусообразным наконечником. Минареты же в странах Северной Африки в поперечном сечении квадратные. В минаретах, которые возводятся в последнее время в Европе, предпочтение отдается модернистскому стилю.
    Самый высокий минарет в мире находится в Марокко, в городе Касабланка. Высота минарета, которая построена на берегу Атлантического океана и названа в честь марокканского короля II Хасана, имеет прямоугольное сечение и достигает высоты в 200 метров. Установленный на вершине минарета лазерный луч указывает направление кыблы и его можно видеть с расстояния 30 километров.
    И истории Ислама есть несколько интересных фактов, связанных с минаретами. Например, внутри 80-тиметровых минаретов мечети Салмийа с тремя шарафами, построенного в Эдирне знаменитым турецким архитектором Синаном (1489-1588) по приказу османского султана Салима II, в отдельности возведены три лестницы. Каждая ведет к одному балкону. Поднимающиеся одновременно по этим ступеням людям не видят друг друга, но слышат голоса.
    Очень интересна история мечети Ахмадийа с шестью минаретами, построенного в Стамбуле в период правления султана Ахмеда I (1603-1617). В те времена 6 минаретов было лишь у мечети Бейтуллах в Мекке, а во всех остальных мечетях их количество было меньше. После того, как строительство Ахмадийа было завершено, султана укорили в том, что он возвел мечеть, конкурирующую с Меккой. Чтобы предотвратить ненужные разговоры, султан решил разрушить один из минаретов. Но ему посоветовали, вместо разрушения минарета в Ахмадийе, построить еще один минарет в Мекке. В результате султан Ахмед велел возвести седьмой минарет в мечети Бейтуллах. Таким образом, первенство осталось вновь за Меккой.
    А мечеть Сулейманийе, построенная архитектором Синаном в период правления султана Сулеймана Кануни (1520-1566) в Стамбуле, имеет 4 минарета. Два из них имеют 3 балкона, в два – 2 балкона. Всего это делает 10. Султан Сулейман Кануни является десятым по счету османским султаном. Рассказывают, что, услышав о задержке в строительстве мечети Сулейманийе, сефевидский шах Тахмасиб I (в тот период взаимоотношения между Ираном и Турцией были весьма напряженными) послал Султану Сулейману шкатулку с драгоценностями, чтобы упрекнуть его, и чтобы тот продолжил строительство мечети. Султан Сулейман пришел в ярость от этого. Передав шкатулку мемару Синану, велел использовать драгоценности в качестве строительного материала при возведении мечетей. Драгоценные камни смешали с раствором и нанесли на один из минаретов. Говорят, что тот самый минарет в течение нескольких лет сверкал под лучами солнца.
    Другой интересный образец минарета – мечеть с "качающимися минаретами", расположенная в иранском городе Исфахане, проект которого был разработан визирем Шейхом Бахаи в период правления Шаха Аббаса. У этой мечети есть два минарета. Несмотря на то, что этой мечети 400 лет, и сегодня, если толкнуть один из минаретов, начинаются раскачиваться оба. Этот метод был разработан для того, чтобы во время землетрясений минареты пропускали толчки сквозь себя и не разрушались. Долгое время секрет этих минаретов не могли разгадать, даже европейцы, которые прибыли туда спустя столетия. Отметим, что автором проекта известной на весь мир бани, подогреваемой всего одной свечой, также является Шейх Бахаи, но тайна этого строения не разгадана до сих пор. Система обогрева этой бани не сохранилась. В период русско-иранской войны и оккупации части Ирана русскими войсками, русские инженеры разобрали систему обогрева бани, однако, так и не сумели раскрыть ее секрет. А вновь восстановленная, она перестала работать. islam.az

Отредактировано Наташа (Понедельник, 8 апреля, 2013г. 14:09:51)

ПРОКЛЯТЬЕ ТАМЕРЛАНА.    НАЧАЛО

Советское время, генеральный секретарь ЦК компартии – И.В.Сталин. Как вы знаете, в какой-то определенный период готовилась выйти в печать серия книг «Жизнь замечательных людей». Сам Иосиф Сталин решал, биография какого человека войдет в книгу. Он заинтересовался жизнью Тамерлана, изучил его биографию…

Из истории: На самом деле этого человека звали Тимур. А Тамерланом, от искаженного прозвища Тимур-ленг, что означает «Тимур-хромец» или «Железный хромец», его стали именовать европейцы. Прозвище это закрепилось за Тимуром, когда он в очередной битве получил тяжелое ранение в ногу (некоторые считают, что Тимур страдал туберкулезом костей голени).
Тамерлан был выдающимся среднеазиатским государственным деятелем и полководцем. Он родился в 1336 году и происходил из тюркизированного монгольского племени барлас. Кстати, одна из легенд его рождения гласит, что на свет появился младенец с белыми волосами и с запекшейся кровью, зажатой в ладошке. С именем Тамерлана связан расцвет знаменитого города Самарканда, полностью разрушенного дикими ордами Чингисхана.
Начав с разбойничьих набегов, в 1370 году Тамерлан стал полновластным эмиром (правителем) в областях, расположенных по рекам Зеравшан и Кашкадарья. Вскоре он присоединил к своим владениям земли между Амударьей и Сырдарьей – Фергану и Шаш (долина реки Чирчик). Одно из древнейших государств – Хорезм – также вошло в состав государства Тамерлана. Эмир совершил походы в татаро-монгольскую Золотую Орду, Иран, Малую Азию и Индию. Походы преследовали грабительские цели и отличались невероятной жесткостью.
Постепенно образовалась могущественная империя Тамерлана. В начале XV века она простиралась от Армении на западе до Индии на востоке, от Кавказа и Аральского моря на севере до Персидского залива на юге. Ее столицей стал Самарканд.
Разгромив Золотую Орду, Тамерлан добился того, что главный караванный путь в Европу проходил теперь не через территорию Орды, а через Самарканд. Это способствовало развитию и государства, и его столицы.
Благодаря заботам эмира Самарканд украсился великолепными зданиями, в городе жили и творили многие замечательные ученые и поэты.
Слава о Тамерлане разнеслась далеко за пределы его империи. Даже испанский король прислал своих послов ко двору эмира. Будучи уже стариком, Тамерлан осуществлял все новые и новые завоевания. В 1402 году в битве при Анкаре он разгромил и взял в плен турецкого султана Баязида I Монгольского. Это событие на полвека отсрочило завоевание турками Константинополя.
Умер Тамерлан 18 февраля 1405 года, во время похода на Китай.
Еще при жизни он разделил империю между своими сыновьями и внуками. Один из династии Тимуридов, Улугбек, был эмиром в Самарканде, но прославился не как правитель, а как величайший астроном Средневековья.
Поступило распоряжение Сталина отправить большую научную экспедицию в Самарканд, с целью вскрытия и изучения гробницы Тамерлана, т.к. в дальнейшие планы Иосифа Сталина входило создание выставки эпохи Тимуридов. В экспедицию отправились ленинградские ученые с отдела востоковедения Эрмитажа – председатель правительственной комиссии академик Семенов, Герасимов, писатель Садриддин Айни и другие ученые. Вместе с научной экспедицией направили и операторов, чтобы зафиксировать все происходящее на пленку. Одним из операторов был Малик Каюмов – режиссер и оператор, народный артист СССР, лауреат Госпремий, автор фильмов «Пять рук человечества», «От весны до весны» и многих других. В годы войны Каюмов снимал боевые действия на Калининском, Центральном, Прибалтийском, Белорусском фронтах. Именно с его слов стало известно о подробностях раскопок гробницы Тамерлана… 

ЭКСПЕДИЦИЯ

Существует множество версий, мифов и легенд, касающихся этой экспедиции… Одна из них гласит, что раскопки гробницы Тамерлана начались 16 июня 1941 г. в связи с постройкой у мавзолея Гур-Эмир гостиницы “Интурист”. Строители гостиницы перекрыли один из арыков, и вода пошла в гробницу и затопила весь склеп. Стала разрушаться мумия, кости Тимура стали покрываться кристалликами гипса. Нависла угроза гибели захоронения древнего властителя. При вскрытии герметизированного гроба 19 июня 1941 г. испарения ароматических веществ заполнили помещение гробницы, что послужило основанием легенды о “духе Тамерлана”.

Но стало известно, что ученые с самого начала не были уверены, что тело Тамерлана захоронено именно в Гур-Эмире. Существовало несколько версий о месте его гробницы. Так, одни предполагали, что похоронен Тимур в своем родном городе, на родной земле в Кеше (насколько я помню, так гласило его завещание). Но раскопки решили вести все-таки в Гур-Эмире (в переводе означает «гробница эмира»), поскольку все ближайшие родственники Тамерлана – Тимуриды – были захоронены именно в этом мавзолее. Было известно, что там покоились сын Тимура Шахрух и его внук Улугбек. Мавзолей Гур-Эмир - активно посещаемая святыня мусульман, поэтому в первый день раскопок собралось очень много любопытствующих, около 1000 человек. Раскопки начались, по словам Малика Каюмова, 1 июня 1941 года.

Съемочная группа спустила прожекторы вниз, в могилы, чтобы бригаде ученых было легче копать. Первой открыли гробницу Шахруха… Чтобы легче было поднимать плиты, а каждая из них весила три-четыре тонны, рабочие соорудили лебедку. Останки Шахруха сохранились плохо, причина как раз была в потопе, поэтому ученые с особой осторожностью складывали кости в специальные ящики, чтобы отвезти потом в лабораторию для исследования. Все происходящее снимали на камеры, фиксировали в документах, поэтому это заняло несколько дней.

17 июня открыли гробницу Улугбека. По мусульманским обычаям, когда человек умирает насильственной смертью, его хоронят в гробу. И это было доказательством того, что останки принадлежали внуку Тимура.

Из истории: Как вы уже знаете, Улугбек был великим астрономом. Он построил огромную обсерваторию, из которой можно было безошибочно определять координаты звезд. Огромное здание этой обсерватории, воздвигнутой на одном из холмов в Самарканде, поражало современников своими размерами и великолепием. Некоторые ученые-астрономы до сих пор сверяют свои координаты с координатами Улугбека. Внук Тамерлана считал, что наука самое важное в жизни, поэтому занимаясь астрономией, иногда пропускал молитвы и не придавал этому большого значения, т.к. к религии относился враждебно. Его обвинили в вероотступничестве и казнили в 1449 году, отрубив голову.

Один из ученых тогда продемонстрировал на черепе в зоне шеи характерный срез от металла (голова Улугбека лежала отдельно от тела). Сомнений не было, это гробница Улугбека. Как и в первом случае, раскопки этой гробницы тоже заняли много времени, несколько дней.

Перед тем, как открыть последнюю гробницу, ученые изучили надпись на плите. По краям были написаны все имена Тамерлана (оказывается, их было несколько – 14, по-моему), а также предупреждение о том, что нельзя тревожить прах усопших. Того, кто это сделает, ждет неминуемая кара. На большую часть ученых эти слова произвели сильное впечатление, но отступить они не могли. Это означало бы нарушение приказа Политбюро, а именно приказа Сталина. Открыть гробницу решили 21 июня 1941 года…

День начался рано утром в 8 часов, и он не задался с самого начала. Всех выдавало нервное состояние. Ученые знали, какие слухи распространились перед экспедицией о духе Тамерлана. Так, по легенде, гробница Тимура ночью светилась, при исследовании ее специальными приборами, датчики указали на сильное биополе, исходящее изнутри. При подъеме плиты неожиданно сломалась лебедка, пришлось стаскивать плиту вручную. Под ней оказались еще три-четыре небольшие плиты (это было видно на пленке). Когда стали снимать их, внезапно погас весь свет прожекторов, в душном помещении вдруг стало трудно дышать. Люди заволновались. После этого ученые решили сделать небольшой перерыв.

Во время этого перерыва Малик Каюмов пошел попить чаю, т.к. было очень жарко. К нему подошли три старика и спросили, участвует ли он в раскопках гробницы Тимура. Малик, тогда пошутил, сказав, что он в этом деле главный и без него ничего не могут сделать. Тогда они сказали: «Вы еще не открыли ее? Гробницу нельзя трогать». Каюмов удивился. «Если ее открыть – начнется война. Так в книге написано», - пояснили они и показали на старинную книгу. В школе Малик учил арабский и попросил дать книгу, чтобы самому убедиться. Действительно там так было написано: «Если открыть гробницу – начнется война». Тогда он спустился к академику Семенову и писателю Садриддину Айни и пригласил их поговорить со стариками. Айни обиделся на стариков и прогнал их палками. Как говорил потом Малик Каюмов: «Я был молод, и у меня не хватило ни ума, ни опыта для того, чтобы снять этих стариков на пленку». Семенов тоже махнул на них рукой: «Ерунда!» После перерыва гробницу Тамерлана открыли. Он был забальзамирован, но от тела ничего не осталось, опять-таки из-за потопа. Вытащили его череп (камера Малика это зафиксировала) и остальные кости. После того, как их разложили, стало ясно, что Тимур был высоко роста (выше, чем метр восемьдесят) и с огромной головой. Сомнений в том, что это останки Тамерлана, не было. Нашли и деформацию костей голени, из-за которой великий эмир хромал, и патологию позвонка (не помню какого, по-моему, 3-го или 5-го), характерную для всех Тимуридов. Ученые были рады, что останки оказались именно Гур-Эмире. Воодушевленные, они сложили кости в ящики и отправились в гостиницу. Об этой сенсации заговорил весь мир. Малик рассказывает, как на следующий день в гостинице они включили радио и слушали новости о своей экспедиции. Говорил на всех языках – на немецком, на французском, на испанском. Один из операторов немного знал английский. Он вдруг побледнел, и когда его спросили: «Что случилось?», он сказал: «Началась война. Гитлер напал на Советский союз».

Из истории: 28 сентября 1939 года в Москве был подписан германо-советский договор о дружбе и границе, который закрепил совместные действия Германии и СССР в Восточной Европе. Договор установил новую государственную границу между СССР и Германией. Сохраняя внешне дружественные отношения с Советским Союзом, руководство гитлеровской Германии стало разрабатывать план нападения на СССР («план Барбаросса»). 22 июня 1941 года в 3 часа 30 минут утра фашистские войска без объявления войны вторглись на территорию СССР (из учебника истории «Мир в XX веке»).

ВОЙНА

Воцарилось долгое молчание, все были шокированы этой новостью. Бросились искать этих стариков, никого не нашли. Стали расспрашивать жителей о старинной книге, многие о ней знали или слышали, но в руках никто никогда не держал. Поговаривали, что прочесть ее мог только тот, кто способен остановить неминуемое. Да и старики считались посланниками высшей силы. В спешном порядке ученые кое как закончили экспедицию и уехали в Ташкент.

Малик Каюмов, чувствуя себя причастным к этой войне, отправился добровольцем на фронт (его взяли в качестве фронтового оператора). Он тогда поклялся, обязательно рассказать об этом кому-нибудь из вышестоящих органов. Через некоторое время он узнает, что недалеко от их части находится временный штаб генерала Жукова. Он понял, что не должен упускать такой возможности. Жуков принял его хорошо и поинтересовался, правда ли, что именно он снимал раскопки гробницы Тамерлана, ему было интересно узнать все подробности. И Каюмов ему все рассказал – и про стариков, и про проклятье. Генерал отнесся к этому серьезно и тут же потребовал передать все товарищу Сталину.

Узнав об этом Сталин, попросил ученого, который занимался исследованием костей Тимура и его родственников (ей-богу, не помню его фамилию), побыстрее закончить работу. Этот ученый по черепу восстанавливал облик завоевателя Тимура. Он трудился день и ночь у себя в квартире и через несколько дней мир смог увидеть лицо этого жестокого эмира. Останки же перевезли в Самарканд и перезахоронили 20 ноября 1942 года. Говорили, что перед тем, как отвезти их в столицу династии Тимуридов, самолет с прахом облетел линию фронта. Через два дня после перезахоронения была выиграна Сталинградская битва. Больше гробницу не трогали. Правда, предлагали отправить третью экспедицию и оставить в могиле Тимура сообщение будущим потомкам. Но предложение отвергли, пояснив, что такой ошибки забыть нельзя.

Получается, что сила слова человеческого существует. Иначе как это объяснить? Почему-то в простые совпадения не верится...

Отредактировано Пермь (Среда, 10 апреля, 2013г. 11:28:42)

Хюррем султан
До Хюррем фаворитки султанов играли две роли — роль собственно фаворитки и роль матери наследника престола, и что эти роли никогда не совмещались. Родив сына, женщина переставала быть фавориткой, отправляясь вместе с ребёнком в отдаленную провинцию, где наследник должен был воспитываться до того времени, как займёт место отца[20]. Хюррем же была первой женщиной, сумевшей одновременно играть обе роли.
В отличие от всех предшественниц, а также от матерей шехзаде, имевших право возводить строения лишь в рамках провинции, в которой они проживали с сыновьями, Хюррем получила право строить религиозные и благотворительные здания в Стамбуле и в иных крупных городах Османской Империи. Она создала благотворительный фонд своего имени (Külliye Hasseki Hurrem).
Многие пишут о массовых репрессиях, якобы органиованных султаншей. Но история массовых репрессий, организованных Хюррем Султан никак не сохранилась, ни в исторических записях, ни в описании современников. Но зато следует отметить, что сохранились исторические сведения о том, что ряд современников (в частности Sehname-i Al-i Osman (1593) и Sehname-i Humayun (1596), Taliki-zade el-Fenari представили очень лестный портрет Хюррем, как женщины почитаемой "за ее многочисленные благотворительные пожертвования, за ее покровительство учащимся и уважение к ученым мужам, знатокам религии, а так же за приобретение ею редких и прекрасных вещей ". Если говорить об исторических фактах которые имели место быть в жизни Хюррем, то она вошла в историю не как репрессивный политик, а как человек, занимающийся благотворительностью, она стала известна за свои масштабные проекты. Так на пожертвования Хюррем (Külliye Hasseki Hurrem) в Стамбуле был построен район Аксарай так называемый Avret Pazari (или женский базар, позже имени Хасеки), содержащий в себе мечеть, медресе, имарет, начальную школу, больницы и фонтан. Это был первый комплекс, построенный в Стамбуле архитектором Синаном в своей новой должности главного архитектора правящей семьи. А тот факт, что это было третье по величине здание в столице, после комплексов Мехмета II (Fatih) и Сулеймание (Süleymanie), свидетельствует о высоком статусе Хюррем .Она также построила комплексы в Адрианополе и Анкаре. В числе иных благотворительных проектов, можно назвать строительство вошедших в основу проекта в Иерусалиме (названный позже имени Хасеки Султан), хосписов и столовой для паломников и бездомных; столовой в Мекке (при имарете Хасеки Хюррем), общественной столовой в Стамбуле (в Avret Pazari), а также двух больших общественных бань в Стамбуле (в Еврейском и Aya Sôfya кварталах, соответственно). С подачи Хюррем Султан были закрыты невольничьи рынки и реализован ряд социальных проектов.
Она построила для янычар казармы-дворцы, увеличила жалованье и наделила новыми привилегиями. Когда Сулейман II, оставив управлять империей жену, отправился усмирять мятежные народы Персии, он буквально выскреб казну.
Это не смутило хозяйственную супругу. Она распорядилась открыть в европейском квартале и в портовых районах Стамбула винные лавки, после чего в сокровищницу османских правителей потекла звонкая монета. Этого показалось мало, и Роксолана велела углубить бухту Золотой Рог и реконструировать причалы в Галате, куда в скором времени стали подходить не только легкие или средние, но и крупнотоннажные суда с товарами со всего мира. Торговые ряды столицы росли, как грибы после дождя.

Когда послы, Навагерро и Тревизано писали свои отчеты в Венецию в 1553 и 1554 годах, указывая, что "она очень любима своим хозяином" (“tanto amata da sua maestà”), Роксолане было уже порядка пятидесяти и она находилась рядом с Сулейманом долгое время. Она сумела стать для Султана Великолепного единственной женщиной, женщиной обладающей умом, разбирающейся в искусстве и в политике. Кроме того, только она могла говорить на нескольких языках, быть интересным собеседником на любую тему, только она могла быть внимательным слушателем. Эта женщина владела в совершенстве турецким, персидским и арабским языками, говорила на нескольких европейских, декламировала стихи и писала их сама для своего господина. После ее смерти в апреле 1558 года Сулейман оставался безутешным долгое время. Она была самой большой любовью всей его жизни, его родной душой и законной женой.
Ради нее Султан нарушил ряд очень важных традиций императорского гарема. В 1533 или 1534 году (точная дата неизвестна), Сулейман женился на Хюррем, совершив официальную церемонию бракосочетания, тем самым нарушив трехсотлетний обычай Османского дома в соответствии с которым султанам не было разрешено жениться на своих наложницах. Никогда прежде бывшая рабыня не была возведена в ранг законной супруги Султана. Кроме того, брак Хасеки Хюррем и Султана стал практически моногамным, что было просто неслыханным в истории Османской империи. Тревизано писал в 1554 году, что однажды встретив Роксолану Сулейман "не просто хочет иметь ее в качестве законной жены, всегда держать рядом с собой и видеть ее в роли правительницы в гареме, но и так же он не желает знать каких-либо иных женщин: он совершил то, чего не было сделано ни одним из его предшественников, ведь турки привыкли принимать у себя по несколько женщин, чтобы иметь как можно больше детей и удовлетворять свои плотские утехи". Ради любви к этой женщине Сулейман нарушил целый ряд традиций и запретов. В частности, именно после женитьбы на Хюррем Султан распустил гарем, оставив при дворе лишь обслуживающий персонал. Брак Хюррем и Сулеймана был моногамным, что немало удивляло современников. Так же реально существующую любовь между Султаном и его Хасеки подтверждают любовные письма, посылаемые ими друг другу и сохранившиеся до наших времен.
Одна из образованнейших женщин своего времени, Роксолана принимала иностранных послов, отвечала на послания иноземных правителей, влиятельных вельмож и художников. В XVI веке флорентийцы даже поместили парадный портрет Хюррем, для которого она позировала венецианскому художнику, в своей картинной галерее. То был единственный женский портрет среди изображений бородатых султанов в тюрбанах — это ли не первая победа прав женщины в Османской империи? Первая женщина в Османской империии сидела на султанском троне рядом с султаном с открытым лицом.
Она вела переписку с королевами и сестрой персидского шаха. А для персидского принца Элькаса Мирзы, укрывавшегося в Османской империи, она своими руками сшила шёлковую рубашку и жилет, продемонстрировав ему тем самым материнскую любовь.
А что касается Украины, вот что нашла:
За время своего долгого, почти полувекового владычества (1520-1566) Сулейман Великолепный ни разу не направил своих завоевателей на Украину.
Именно в то время возникли построения засек, замков, крепостей Запорожской Сечи, организационная и политическая деятельность князя Дмитрия Вишневецкого. В письмах Сулеймана к польскому королю Артыкулъ Августа II есть не только угрозы наказать "Деметраша" (князя Вишневецкого), но и требование спокойной жизни для жителей Украины. При этом во многом именно Роксолана способствовала установлению дружеских отношений с Польшей, в подчинении которой в то время были земли Западной Украины, родные земли Султанши. Подписание Польско-Османского перемирия в 1525 и 1528 годах, а так же договоров «вечного мира» 1533 и 1553 годов очень часто приписывают именно ее влиянию. Так Петр Опалински, польский посол в суд Сулеймана в 1533 году, подтвердил, что «Роксолана умоляла Султана запретить крымскому хану беспокоить польские земли». В итоге тесные дипломатические и дружеские контакты, установленные Хюррем султан с королем Сигизмундом II, что подтверждается сохранившейся перепиской, позволили не только не допустить новых набегов на территорию Украины, но и способствовали прерыванию потока работорговли из тех земель.

Отредактировано Пермь (Пятница, 12 апреля, 2013г. 11:53:01)